Мужчины были смущены и захвачены врасплох тем, как проницательно девушка поняла ситуацию, и начали слушаться ее во всем. Она велела отцу сделать вылазку за доктором, и он отправился на поиски. Она дала князю Эриберту несколько других приказаний, и он проворно выполнил их.
К вечеру следующего дня дело наладилось. Несколько раз приходил и уходил доктор, он прислал лекарства и, казалось, довольно оптимистично оценивал течение болезни. Была нанята старая женщина для уборки и приготовления еды. Мисс Спенсер содержалась в мезонине, подальше от глаз, пока не будет решено, что с ней делать. И никто вне стен дома не задал ни единого вопроса. Обитатели этой не вполне обычной улицы, должно быть, привыкли к странному поведению своих соседей, к необъяснимым появлениям и исчезновениям странных приезжих. Для внешних наблюдателей решительное и активное трио — Рэксоул, Нелла и князь Эриберт — могли представляться законными и постоянными арендаторами дома.
К середине третьего дня состояние князя Эугена заметно и серьезно ухудшилось. Нелла ухаживала за ним всю предыдущую ночь, но, несмотря на это, осталась возле него и днем. Ее отец провел утро в отеле, а князь Эриберт стоял на часах. Мужчины никогда не покидали дом одновременно, и один из них всегда дежурил в дозоре ночью.
В этот день князь Эриберт и Нелла сидели вместе у постели больного. Только что ушел доктор. Теодор Рэксоул внизу читал «Нью-Йорк геральд». Князь и Нелла сидели возле окна, выходящего в сад позади дома. Это была подозрительно обшарпанная маленькая спальня, не предназначенная служить приютом хотя и больному, но августейшему телу такого европейского персонажа, как князь Эуген Позенский.
Достаточно курьезно, что на столь пылких демократов, как Нелла и ее отец, произвели сильное впечатление царственность и значительность больного лихорадкой князя — Эриберт никогда не производил на них такого впечатления. Оба они чувствовали, что здесь на их попечении находится некий род индивидуальности, совершенно новый для них и отличный от всего, с чем им прежде доводилось встречаться. Даже когда он бредил, жесты и тон его речи сохраняли оттенок резких и даже снисходительных приказов — внушительная смесь учтивости и надменности.
Что же до Неллы, то она была вначале поражена вензелем на рукаве его нательной рубашки — прекрасным «Е», расположенным над короной, и перстнем с печаткой на его бледной вялой руке. Эти незначительные внешние знаки были столь же эффектны, как и другие, более глубокие, но менее бросающиеся в глаза признаки.
Рэксоул должным образом отметил и отношение князя Эриберта к своему племяннику — одновременно покровительственное и почтительное. Оно ясно обнаруживало, что князь Эриберт вопреки всему продолжает рассматривать своего племянника как суверенного повелителя и хозяина, как личность, окруженную естественным и неотъемлемым почетом и благоговением. Это отношение вначале казалось американцам фальшивым и наигранным, более того, притворным, но постепенно они стали понимать, что ошибались и что отношения, которые в Америке расцениваются как «монархические предрассудки», тем не менее сохранились и продолжают здравствовать в других частях света.
— Вы и мистер Рэксоул были необычайно добры ко мне, — очень тихо промолвил князь Эриберт после некоторого молчания.
— В самом деле? — непритворно удивилась Нелла. Мы сами были заинтересованы в этом деле. Все началось в нашем отеле — вы не должны забывать этого, князь.
— Нет, — сказал он, — я не забыл ничего. Но я не могу ничего поделать, чувствуя, что увлекаю вас в этот странный лабиринт. Почему вы и мистер Рэксоул должны находиться здесь? Вы собирались отдохнуть, и вот — прячетесь в подозрительном доме в иностранном государстве, подвергаясь разного рода неудобствам и опасности только лишь потому, что я боюсь скандала, боюсь любого рода разговоров, связанных с моим беспутным племянником. Ведь для вас не важно, что его высочество князь Позенский может подвергнуться публичному позору. Что вам за дело, если Позенский трон станет посмешищем для всей Европы?
— Я действительно не знаю, князь, — лукаво улыбнулась Нелла. — Но мы, американцы, имеем привычку доводить до конца то, что мы начали.
— Ах! — сказал он. — Кто знает, как это все закончится! Все наши тревоги, все беспокойство, вся предусмотрительность могут обернуться ничем. Скажу вам, я готов сойти с ума, когда вижу Эугена, лежащего здесь, и думаю, что мы не можем узнать, что с ним случилось, до тех пор, пока он не придет в себя. Мы могли бы как-то подготовиться к будущему, если бы только мы знали… знали то, что он не может нам рассказать. Я говорю вам, что готов сойти с ума. И ничуть не меньше я тревожусь за вас… Если с вами что-нибудь случится, мисс Рэксоул, я убью себя.
— Но почему? — спросила она. — Предположим, что со мной может что-то случиться. При чем здесь вы?
— Потому что я втянул вас во все это, — ответил он, пристально глядя на нее. — Для вас это ничто, пустяки. Вы действуете всего лишь из доброты.
— Откуда вы знаете, что для меня это пустяки, князь? — быстро спросила она.
И тут больной сделал конвульсивное движение, и Нелла подошла к постели, чтобы успокоить его. Стоя у изголовья, она посмотрела на князя Эриберта, и он вернул ей лучащийся взгляд. Она была в дорожном платье с большим берлинским передником поверх него. Князь видел большие темные круги от усталости и бессонных ночей у нее под глазами, и ему казалось, что лицо ее истончилось и похудело. Эриберт не ответил на вопрос, а лишь смотрел на нее с меланхолической пристальностью.
— Думаю, что мне стоит пойти и отдохнуть, — сказала она наконец. — Вы уже сами знаете все о медицине.
— Спокойного сна, — сказал он тихо, открывая перед ней дверь. И затем остался наедине с Эугеном. Этой ночью настала его очередь дежурить возле больного, поскольку они все еще ожидали какого-либо странного внезапного визита — штурма либо каких-то иных действий Жюля. Рэксоул спал в гостиной внизу, Нелла занимала переднюю спальню на первом этаже, мисс Спенсер была заперта в мезонине; вышеназванная леди была тиха и молчалива, принимая от Неллы пищу, она не задавала никаких вопросов; старая женщина по ночам уходила в свое собственное жилище в окрестностях гавани.
Час за часом Эриберт молча сидел возле своего племянника, механически выполняя его желания, и постоянно внимательно всматривался в пустое лицо, словно пытаясь увидеть скрытую за маской тайну. Эриберта одолевала мысль о том, что если бы ему только удалось разумно побеседовать с пришедшим в сознание князем Эугеном хотя бы полчаса, хотя бы четверть часа, то все бы прояснилось и встало на свои места, но разумная беседа с Эугеном была абсолютно невозможна, потому что мозговая лихорадка прогрессировала. Когда время подошло к полуночи, беспокойство князя достигло предела. Должно быть, на него действовала та напряженная, наэлектризованная атмосфера, которая всегда окружает опасно больных и оказывает столь сильное воздействие на тех, кто находится рядом.
Его мысль истерически металась между самыми роковыми возможностями. Он представил, что случится, если тяжелобольной Эуген умрет. Как он объяснит то, что произошло, в Позене и императору? Как сумеет он оправдать себя? Он уже видел, как его обвиняют в убийстве, как осуждают (его, принца крови), как ведут на эшафот… Случай, каких не бывало в Европе в течение столетия!..
Затем он снова взглянул на больного, и ему показалось, что он видит отпечаток смерти в каждой черте его лица, искаженного агонией. Он слышал, как тот тяжело стонет. Ему почудился странный глухой стук. Он прислушался, но это оказалось не что иное, как городские часы, которые пробили двенадцать. Однако слышался и другой звук — таинственное шарканье возле двери. Он прислушался, затем вскочил со стула. Опять ничего! Ничего! Но он чувствовал, что его тянет к двери, и, постояв немного, он подошел и распахнул ее. Сердце его лихорадочно забилось. На циновке возле двери лежала Нелла. Она была одета, но, по всей видимости, без сознания. Он склонился над ее гибким телом, поднял ее и уложил в кресло возле очага. Он совершенно забыл об Эугене.
