Только что звонил Илья Григ<орьевич>[23] и сказал, что мы сможем ехать в четверг. Если удастся, я выеду в Харьков и в Харькове буду ждать инструкц<ии>, ехать ли в Крым или ждать вас в Харькове. Вы дадите телеграмму на Прокопенко[24] или Смирнова[25], или, самое лучшее, выезжайте в Харьков.
Я в Крым не хочу – я хочу вас видеть, а если в Харькове нельзя будет жить, то мы поедем вместе в Киев, – тогда вы сможете прямо к нам заехать – скажете, будто я побоялась ехать одна, и вы мой провожатый.
Милый, милый, как соскучилась. НХ.
<начало октября 1919 г.>[26]
<Я> ужасно боялась, что с вами случилось, – очень уж страшное было <время>. Но записка такая неопределенная, что я все-таки ничего не знаю о вас. Вы пишете, что собираетесь в Киев, – зачем? Отчего хотите уехать из Крыма? В Киеве скверно, мокро и дорого, и ходят рассказы о Крымских рад<остях>. Я всё время собиралась уехать к Вам, но вначале была возня с пропуском <и> вагоном, теперь с плацкартой ‹…›. <Я> устала ‹…›
‹…› никак не могу без вас. Приезжайте в Киев. Не знаю только, сможете ли вы здесь устроиться. Здесь выходят 5 или 6 газет, несколько журналов, т<ак> ч<то> в денежном отношении будет сносно, но комната и, главное, всякие осложнения. Маккавейский[27] уезжает на фронт. Жекулин[28] в Киеве, они на вас чего-то сердятся в “ Летописи”. А халдейка из “Софиевская 3”[29] даже причитала, что <если> она вас увидит, то выцарапает в<ам глаза>. Нельзя ли устроиться в Х<арькове>? ‹…›
<13/26 октября 1919 г.>
Милый дружок!
Получила 13 октября телеграмму, отправленную 18 сентября. Здесь холодно и очень беспокойно. Страшно волнуюсь, как вы проедете. Здесь ходят всякие страшные слухи о дороге, я очень трушу и волнуюсь. Посылаю вам письмо с Исааком[30]. Вы его встретите в Харькове, он вам всё расскажет о том, как мы живем в Киеве. Очень прошу, перед отъездом дайте мне телеграмму, постарайтесь передать письмо. Сейчас дорог каждый день, если решили приехать, приезжайте скорее.
Очень скучаю, здесь страшно скверное настроение и вообще мрак.
Привет А. Э.[31], почему вы о нем ничего не пишете? Надя.
19 ноября 1931 г., Москва[32]
Нянечка моя родная!
Я так и знала, что ты захворал, и всё беспокоилась, что тебя нет. Голуба моя, что с тобой? Как сердце? Смотри не расхворайся, а главное, не выйди слишком рано и ничего от меня не скрывай. Очень мне грустно, что ты больной. Очень прошу, если к 4 часам поднимется t°, вызови врача. Не запускай. Есть ли деньги? Ко мне даже, если t° упадет – не приезжай – не пущу. Отлежись дома. Позвони (45–20) Коротковой – расскажи про квартиру. Женя тебе расскажет о враче – все анализы дали благоприятный результат – о туберкулезе нет и речи.
Целую тебя.
Нелюша.
Надя.
Целую маму.
23 декабря 1935 г.[33]
‹…›
Основное дело: я жду Щербакова[34]. ‹…› На что ориентироваться? На Крым? Мне кажется, да. Пиши мне. Здесь была Н<ина> Н<иколаевна>[35]. Я ее раз видела. Она говорит, что купить дачку – от 11/2 до 3 тысяч. ‹…› Нужно поговорить со Щербаковым. Это я знаю твердо.
Если еще с кем говорить, то только в форме заявления, а это уже сделано тобой. Иначе нельзя.
С работой – Луппол[36] очень хочет дать работу, но Данилин[37] поднял скандал и охаял Мопассана[38]. Их тенденция: упростительство – как раз противоположная тенденции соседнего отдела, на который я делала Маргерита[39]. ‹…› Этот Данилин – гадина, каких мало. Но что делать? Очень мелко ссориться с ним. Я просто плюнула.
‹…› Стихи видели Сергей Ант<онович>[40] и Викт<ор> Бор<исович>[41]. Оба захлебываются. Передала их в “Красную новь”. Мариэтта[42] на Кавказе. Асееву не посылала. Рука не подымается. Передали Щербакову. Пастернак знает, что я здесь, но не звонил. Я тоже не звоню. Ну его. В общем, дела очень мало.
‹…›
Не позднее 27 декабря 1935 г.
‹…›
У него[43] свой подход, и он от него в переводе отказаться не может. И переводами он зарабатывать не может. Зарабатывать он может только своим литературным трудом: печатайте стихи, а не критикуйте переводы. Вообще переводчика Манд<ельштама> нет, а есть писатель М<андельштам>. У него шершавый Мопассан? Нет легкости и гладкости. Факт, что нет. М<андельштам> сам не легкий и не гладкий. В чужих шкурах ходить не умеет. Вот я – я переводчица – я умею. Попробуйте только охаять рассказы. А переводческую склоку заводить глупо и мелко. Гораздо лучше признать, что ты плохой переводчик. Мне все предлагают то фунт Малларме, то кило Бодлера. Тут же у Луппола в кабинете предлагают. Я говорю: что вы! Мандельштам абсолютно не умеет переводить стихов. Он 3 сонета Петрарки делал 2 месяца – подзаработал бы по 30 р. 50 к. в месяц. И вы бы забраковали за неточность. Где ему! Он даже Мопассана перевести не сумел. Вы лучше к Колычеву обратитесь или к Бродскому[44].
Вот стихи его я в “Красную новь” передала, а переводы – это слишком сложно.
Ей-богу, сильнее, чем отстаивать роскошный перевод, требовать справедливости и признания и т<ому> п<одобные> глупости. Они поневоле признают переводчиком меня, а о тебе – должен быть поднят вопрос о твоем печатании во всей глубине. Во всяком случае – никакой псевдо-литературы. Сейчас все вопросы подняты и поставлены с достаточной точностью и остротой.
Так или иначе, получим ответ. Считай, что Старый Крым реален – отличное лето. А там видно будет.
Я, в общем, сейчас собой довольна – сделала и делаю всё, что можно. А дальше – только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.
Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом.
‹…›
28 декабря 1935 г.
‹…›
Щербаков просил меня поговорить с Марченко[45]. Дело в том, что Щербаков, по всей видимости, из Союза уходит. Пришла я к Марченко. У него на глазах была поволока, и он молил лишь об одном: отложить свидание до следующего утра, на что я согласилась. Ему, очевидно, нужно подготовиться. Это естественно. Между прочим: письма, т. е. заявления он не получал, очень удивился, узнав о нем, и даже улыбнулся. Но где оно? Он обещал до утра выяснить и высказал предположение, что оно лежит в областном отделе и спит. Это называется “скандал”. Разговор, как он предполагает, будет длинным и серьезным. Любопытно.
