Я переспросил:

— Ссыльный? Это как прикажете понимать?

— Из училища его отчислили, — сказал Моложаев.

«Н-да, такого мне во взводе как раз и не хватало!»

— За что отчислили? — спросил я.

Нагорный съязвил:

— Полагаю, не за высокую успеваемость и примерное поведение. Так что срочно добывай учебники по педагогике или доставай старые конспекты… Только что ты в них найдешь — не знаю.

Я сидел за столом рядом с прапорщиком Гущиным и рассказывал взводу свою биографию.

Представление состоялось за пять минут до этого. Я, как и ожидал, встретил естественную любопытную настороженность во взглядах всех моих будущих подчиненных: как, мол, возьмется за дело эта новая метла? Откуда они могли знать, что я никогда не собирался быть ни этой самой новой метлой, которая якобы чисто метет, ни новатором-реформатором, которому все не так и который обязательно начнет переиначивать все по-своему, что надо и что не надо. Не собирался потому, что в армии, если вникнуть в суть дела, ничего не надо переиначивать по-своему — тут есть уставы, наставления, инструкции, и во всех случаях жизни действовать надлежит согласно им — куда денешься от такого казенно-делового оборота? Единственное, что я мог себе позволить, скорее даже обязан был делать, — это изыскивать возможности и способы наиболее точно следовать уставам, инструкциям и наставлениям, то есть — в широком плане — наиболее эффективно и качественно нести свою службу и требовать такого же отношения к ней от своих подчиненных.

Люди во взводе, как я понял, были неплохие — знающие, образованные, идейно подкованные и дисциплинированные. И что весьма показательно — все без исключения комсомольцы. Точнее, все, кроме троих — Донцов, Кривожихин и ефрейтор Фролов были, как и я, кандидатами в члены партии. Наиболее сильное впечатление произвел на меня не старший сержант Донцов, как можно было бы ожидать после информации к размышлению, полученной от Нагорного, а старший сержант Василий Кривожихин. Когда Кривожихин встал по моему вызову и начал отвечать на вопросы, я понял, что мне с заместителем и командиром первого расчета, вероятно, повезло. Что мне в нем понравилось прежде всего — так это прямой, смелый взгляд, ясность и краткость ответов, никакого желания произвести впечатление и внутреннее, какое-то природное чувство собственного достоинства — не гипертрофированное, как это иногда случается, а скромное и очень твердое. И еще, конечно, внешний вид: обмундирование у него было такое же, как у всех, а вот носил он его как-то по-особенному красиво, попросту элегантно, и оно — и повыгоревшее от времени, и кое-где изрядно потертое — выглядело новей, чем у других. В этом смысле от него не отставал, пожалуй, только Донцов, который, если говорить об общем впечатлении, показался мне несколько самонадеянным и обидчивым, как постоянно захваливаемый ребенок. Но дело свое он тоже знал отменно. Оба они были москвичами, представителями «гегемона» — рабочего класса. Кривожихин — с автозавода имени Лихачева, а Донцов — из метростроевцев. Окончили учебное подразделение, получили «сержантов», у нас в дивизионе стали «старшими», и через год должны были вместе увольняться. Между ними, как доложил мне потом Гущин, все время шло и гласное и негласное состязание, умело подогреваемое извне — командиром батареи, политработниками, комсомольской организацией. Вперед они вырывались сначала поочередно — то Донцов, то Кривожихин, но последнее время, перед моим прибытием в дивизион, лидерство в соцсоревновании, по словам того же Гущина, прочно захватил Донцов, к которому, как я понял из некоторых намеков и недоговоренностей со стороны врио командира взвода, явно благоволил командир батареи капитан Лялько. Все сказанное я, разумеется, принял к сведению, но поскольку я придерживался правила верить в первую очередь делам, решил про себя, что с этой минуты все командиры расчетов, как и все солдаты взвода, передо мной равны. Кто из них лучше, пусть покажут мне служба и время, а не аттестация моего предшественника. Что же касается «ссыльного» — рядового Виталия Броварича, то ничем особенным он среди своих товарищей не выделялся, если не считать, что он был на год старше тех, кто прибыл в дивизион вместе с ним. Когда Броварич по моему вызову поднялся, я сразу почувствовал повышенную настороженность — видимо, он подумал, что вот сейчас при всех я начну расспрашивать его о неприятных для него вещах. Но я задал ему точно такие же вопросы, какие задавал другим, — и все прошло нормально. Внешне Броварич тоже ничем особенным не выделялся: не красавец, роста среднего, светлые волосы — чуть с рыжинкой, крепок, широкоплеч, ясноглаз. Но, вероятно — я это подчеркиваю: вероятно, он был не очень общителен и не имел в дивизионе друга. Во всяком случае, мне так показалось.

Записных остряков, любящих задавать начальству всякие каверзные вопросики, у меня во взводе, похоже, не было. Стыдно говорить, но первые полчаса я сидел как на иголках: ну, думаю, встанет сейчас какой-нибудь солдатик и с невинно-наивным видом спросит…

Беседа закончилась. Я посмотрел на часы. Итак — такого-то числа такого-то месяца такого-то года в десять часов пятьдесят пять минут местного времени я, лейтенант Александр Игнатьев, принял де-факто стартовый взвод стартовой батареи зенитного ракетного дивизиона.

По расписанию в тот день, кроме всего прочего, были и занятия по позиции — совместные тренировки со станциями.

Конечно, одно дело курсантская стажировка, другое — самостоятельная работа во взводе. Я старался не показывать, что волнуюсь, а ребята старались не показывать, что замечают это — мое, как выражаются спортивные обозреватели, стартовое волнение. Они исправно делали все, что от них требовалось, и на заряжании установки показали время меньше нормативного. Я просто любовался, как они работают с учебной ракетой, как переводят ее с транспортно-заряжающей машины на балку пусковой стрелы, как подключают кабели, проверяют контакты, как без лишней суеты, изящно, разумно и очень экономно проводят операции. Из окопа, в котором стояла установка, только и слышалось:

— Готов!

— Готов!

— Готов!

— Готов!

Потом — расчеты в укрытие, и в дело вступала техника. Подчиняясь наведенцам, установки синхронно ощупывали остриями ракет небо — так и казалось, что наши узкотелые серебристые красавицы с тонкими отточенными крыльями стабилизаторов хищно выискивают в вышине невидимую реальную цель, готовые в любой миг сорваться с направляющих и беспощадно настичь ее даже на самом хитроумном маневре.

Стартовая позиция размещалась на вырубке, причем мне бросилось в глаза, что вырублено вокруг было только самое необходимое — только то, что действительно могло бы помешать нашей боевой работе. В узкой черной просеке кедровника синела асфальтированная лента короткого шоссе, по которому транспортно-заряжающие машины могли кратчайшим путем подвозить ракеты из хранилища к установкам, асфальтированные дорожки связывали позицию с командным пунктом и ее штабом, со станциями и с казармой, над укрытиями для взводов возвышались почти неприметные холмики. Одним словом: все компактно, разумно и целесообразно, в полном соответствии с существующими на этот счет требованиями. И для плановых занятий все, как положено, и для тренировок на боевой технике, и для самого главного в нашей жизни — несения боевого дежурства — тоже.

Сейчас здесь царствовала осень — слишком ранняя по нашим европейским понятиям. Царствовала неистовым разноцветьем своих красок — багряно-золотых, черно-зеленых, рыжих, желтых, блекло-травянистых, бурых, синих… Шоколадно темнели вокруг могучие вековые стволы кедров, неправдоподобно белели кое-где среди них редкие тонкие березки, жарко пламенели ветки деревьев, названия которых я не знал.

Командир батареи капитан Лялько ко мне на занятия не заглянул в тот день ни разу, и я не мог найти этому никакого убедительного объяснения. Утром на разводе он поздоровался со мной, пожелал успеха. И все? Почему? Даже майор Колодяжный нашел время зайти в мой взвод. Я, правда, не очень обрадовался — ждал вопросов, советов и указаний, но он постоял на позиции минут пять, посмотрел, как занимаются расчеты, сделал мне рукой знак, который надо было понимать как «Все нормально!», пошел дальше. А капитан Лялько, мой непосредственный начальник, так и не зашел!