В каком-то месте он оступился, упал, попытался встать, упал снова и совершенно ясно понял, что все: ему уже не пройти этот оставшийся километр. Скрипнув зубами, он выругался и на четвереньках пополз по дороге.

Теперь он уже совершенно не чувствовал холода, и только дикая сонливость сковывала его движения.

Когда ЗИЛ вздрогнул, Колька нутром почувствовал, как сдвинулись с места колеса, сделали полный оборот, машина присела, словно подбитая утка, и, медленно, спотыкаясь и переваливаясь, поползла вперед, высвечивая мощными фарами заснеженный покров реки.

Протащившись с километр по глубокому снегу и со страхом прислушиваясь к движку — не застучит ли, — Митрохин наконец свободно вздохнул, расслабляясь от невероятного напряжения, и перед тем, как врубить вторую скорость, в последний раз оглянулся на догорающий костер.

Сергей с трудом разлепил отяжелевшие веки, приподнялся на локте. Нет! Этого не могло быть. Со стороны ручья ему послышался звук мотора. Испугавшись, что он окончательно замерзает и начинаются галлюцинации, Жарков прислушался.

Перебиваемое завыванием ветра, издалека доносилось натужное урчание мотора. С каждой секундой урчание становилось все сильнее, и, наконец, из-за поворота вынырнул размазанный свет фар, затем показалась и сама машина. У того места, где зимник сворачивал в сопку, машина остановилась как бы в нерешительности и поползла вверх.

«Колька! Неужели Колька?!» — промелькнуло в голове.

Сергей смотрел на надвигающиеся фары машины и думал только об одном: почему это нет слез, когда так хочется плакать?!

Когда взбирались на крутой, словно взметнувшаяся волна, гребень очередного бархана, лошадь, на которой ехал Саша Гуляев, вдруг оступилась, испуганно заржала и шарахнулась вправо, отчаянно стараясь удержаться на расползающихся ногах. От неожиданности Саша едва не вылетел из седла. Беспомощно взмахнув руками, он бросил поводья, поспешно ухватился за лошадиную шею и всем телом прижался к ней. Но ехавший впереди Усман, в старом ватном чапане и выцветшей тюбетейке на бритой голове, обернулся на шум, гортанно что-то крикнул и с неожиданной для своего грузноватого тела ловкостью перегнулся назад и схватил под уздцы уже падающую лошадь. Казалось, сейчас они все покатятся под уклон, но маленькая, рыжеватая, с длинной мохнатой гривой лошадь Усмана застыла на месте как вкопанная, а сам Усман, побагровев от усилий, не отпускал натянувшиеся поводья, одновременно издавая успокаивающие звуки: «Хр-хр!» Несколько раз переступив ногами, Сашина лошадь наконец обрела равновесие. Подождав еще немного, Усман осторожно потянул ее за собой.

Только после того, как они поднялись наверх, Саша отпустил лошадиную шею и распрямился в седле. Провел рукой по взмокшему лбу и, стараясь не глядеть на Усмана, сказал:

— Надо же такому случиться! Просто никак не ожидал. Еду себе спокойненько…

— Э-э! — сделал протестующее движение рукой Усман, выражая этим жестом и недовольство, и досаду, и презрение, которое не считал нужным скрывать.

А к ним уже спешил Куликов, успевший уехать метров на пятьдесят вперед.

— Что случилось? — крикнул он.

Усман кивнул в сторону Саши.

— Да вот, молодой человек чуть не погубил лошадь. Ехал — считал ворон. Еще немного — и аля-улю! — коротким пальцем Усман энергично ткнул вниз, в провал между барханами.

Обветренное, темно-коричневое от загара лицо Куликова выразило досаду.

— Как же ты, Саша?

— Все получилось, Владимир Петрович, так неожиданно, что я не успел опомниться…

Усман хмыкнул.

— Лошадь пропадет — что будешь делать? Пешком пойдешь по пустыне, да? Нехорошо! Очень нехорошо!

— Я понимаю…

— Вон у тебя и седло съехало набок. Поправь, пожалуйста!

С несчастным видом Саша неуклюже сполз с лошади. Встав на ноги, он охнул и даже чуть присел. Все тело просто разламывало от усталости и боли. Хотелось лечь на песок и ощутить блаженное состояние покоя. Хоть бы Куликов объявил привал — все-таки они уже почти полдня в пути. Нет, молчит. Неужели сам не устал? Сидит на лошади как ни в чем не бывало, с какой-то даже небрежностью, словно настоящий степняк. Об Усмане и говорить нечего, этот сутками может находиться в седле и бурчать себе под нос на своем узбекском языке песню, такую же бесконечную и заунывную, как и окружающая их пустыня. И нет им обоим никакого дела до его мучений…

Чувствуя себя неуютно под их взглядами, Саша начал поправлять седло. Подтянул с одной стороны, оно с другой ослабло. Кинулся подтягивать там — седло вообще съехало набок. Лошадь беспокойно оглянулась. Усман крякнул и, косолапо переваливаясь на кривых ногах, подошел и несколькими быстрыми уверенными движениями затянул седло. Колюче посмотрев на Сашу раскосыми глазами, сердито сказал:

— Э-э, совсем ничего не умеешь!

Саша неопределенно пожал плечами. Тебе хорошо — с рождения живешь в песках. Забравшись на лошадь, он потянулся к поясу и отстегнул фляжку. За последние часы, когда особенно начало припекать, он несколько раз тайком прикладывался к фляжке, и теперь воды в ней осталось на самом донышке. Покосившись на него, Куликов предупредил:

— Не пей много.

— Во рту пересохло, Владимир Петрович!

— Смочи — легче будет.

Саша запрокинул фляжку. Вода была теплая и безвкусная. И тем не менее захотелось выпить ее всю сразу, но все же удержался. Набрал немного воды, пополоскал во рту и медленно проглотил ее. Легче, конечно, не стало. Но ничего не поделаешь — придется терпеть.

Придерживая лошадей, они медленно спустились по отлогому склону, поросшему сухой колючкой. И тут же начали подниматься на следующий бархан. Под копытами мерно хрустел песок. Тяжело всхрапывали уставшие лошади.

Опять оказавшийся позади всех, Саша с тоской думал, что эта, пустыня с ее палящим солнцем, режущей глаз желтизной песков и скудной выгоревшей растительностью, наверное, никогда не кончится. Даже не верится, что есть где-то тенистая зелень садов, прохладно журчащая вода, нарядные люди на улицах, университетские аудитории — весь тот устроенный, благополучный мир, в котором он, Саша Гуляев, без пяти минут юрист, чувствовал себя спокойно и уверенно. Вот уж никак не предполагал, что ему придется в таких необычных условиях проходить преддипломную практику…

— Сабир Гарифулин мог податься в три места, — громко сказал майор милиции Куликов, хотя в комнате, кроме него и Саши, никого не было.

Навалившись всем телом на стол, он склонился над картой области, слегка обтрепавшейся по краям, испещренной какими-то только одному ему понятными пометками. Красным карандашом, казавшимся в его толстых пальцах особенно маленьким и хрупким, аккуратно нарисовал кружок. От него провел короткую жирную линию и остановил карандаш, не отрывая от бумаги.

— Вот здесь, в районном центре, живут его престарелые родители. Через местную милицию мы наводили справки: Гарифулин там не появлялся. И думаю, вряд ли появится. Слишком рискованно. Там его все знают, и, конечно, появление Гарифулина вряд ли останется незамеченным. Человек он опытный и потому не станет лезть на рожон. Вариант отпадает, хотя полностью исключать его, разумеется, нельзя.

Рука Куликова вернулась к кружочку и провела от него еще одну линию, чуть подлиннее.

— Возможно, он направился сюда — в небольшой рабочий поселок, где живет его жена. Теперь уже бывшая. Когда он находился в заключении, она оформила с ним развод. Собственно, еще задолго до этого между ними прекратились всякие семейные отношения. Нет, вряд ли он туда поедет. Ему сейчас нужно укромное местечко, где бы его никто не знал и не задавал лишних вопросов, затаиться и переждать… И в этом отношении третья точка со всех сторон обладает просто идеальными условиями.