— Хорошее времечко было, лейтенант, — курсантская наша молодость. Как годы студенчества, наверно. А служба началась, и пошли текучка, планы, цифирь — когда надо и когда не надо. Ей-богу, сказали б сейчас — снова в училище, вернулся бы не раздумывая, а если б еще и годы сбросить… Э! Фантастика! Надо как-нибудь съездить туда, по дороге в отпуск завернуть — все-таки альма-матер…

Мне тоже вдруг захотелось обратно в училище, хотя и расстался я с ним совсем недавно. Я уже не глядел на командира батареи — я смотрел перед собой в широкое окошко канцелярии и видел далекую курсантскую казарму, наши койки, наш сад, который посадили курсанты первого послевоенного набора (тогда училище было артиллерийским) и который считался сейчас лучшим в городе, наш большой бассейн у фонтана — там плавали караси, вспоминал наши классы, занятия, летние лагеря, учения, учебно-боевые стрельбы на полигоне…

Все тогда вспомнил, и за всем этим, точнее, на фоне всего этого — Рина, серые удивительные глаза, тяжелые золотые косы…

Лялько сказал, что дела лучше начинать завтра с утра, а сегодня рекомендовал отобедать в офицерской столовой и отдыхать.

Солдат из штабных ждал меня на улице, сидя на скамейке и покуривая в кулак сигарету. Он вскочил, когда я вышел от Лялько, бросил окурок в урну и стал ждать моих приказаний.

— Ну, идемте, — сказал я. — Показывайте, где тут у вас дом два.

Домик находился, разумеется, в жилой части городка, за проходной, прямо у леса. Крылечко под навесом, коридорчик, из коридорчика две двери: одна (на ней номер «1») направо, другая (номер «2») налево.

— А кто тут еще живет? — повернулся я к своему провожатому.

— В первом номере техники с СРЦ[7], а во втором командир стартового взвода лейтенант Нагорный и техник системы лейтенант-инженер Моложаев, секретарь комсомольского бюро дивизиона.

«Т-так… Значит, один коллега, а другой вроде начальства. Ясно».

Я постучал в дверь с цифрой «2».

— А вы безо всякого заходите, — заметил солдат. — Тут всегда открыто. Товарищи офицеры с занятий прямо в столовую ходят, домой придут не скоро. Сейчас тут никого.

— Понял, — сказал я. — Что ж, спасибо. Вы свободны.

В пустой предвечерней комнате было тихо и грустно. Аккуратно, по-казарменному застеленные койки, тумбочки возле каждой, вазочка с цветочками — на квадратном столе, посередине, графин с водой и граненый стакан. На стене, над койкой, которая стояла в углу, — портрет Альберта Эйнштейна. Рядом — настенный календарь с цветными фотографиями. Окно одно, широкое, на четыре створки, а за ним — высвеченное низким солнцем истинное буйство красок, зелено-багряных и сине-золотых тонов. Осень была на подходе.

Сам не знаю почему, но я вдруг почувствовал, жуткое одиночество. У каждого солдата, сержанта, прапорщика, офицера в этом чистеньком таежном военном городке были сейчас свои дела. Их не было только у меня. У одного меня! Скорей бы наступило завтра! А пока… Пока сунем чемоданчики под койку, под ту, где ничего нет (потом выясним, какая из них свободна), повесим на крючок шинельку и пойдем поглядим белый свет вообще и офицерскую столовую в частности.

Я засовывал под койку второй чемодан, когда в коридорчике послышались шаги. Через секунду дверь в комнату распахнулась.

Лейтенант. Парень на вид ничего. Рост — выше среднего. Фуражка — чуть набекрень. Глаза, по правде говоря, малость нагловатые. Ироническая и одновременно снисходительная улыбочка.

— Это ты новенький?

— Я.

— Ну, значит, с приехалом!

— Что?

— С приехалом, говорю!

— Ага, кажется, понял. Спасибо.

— Нагорный. Гелий Емельянович. Лучше — просто Геля.

— Как-как?

— Ге-лий! — Ему вроде стало даже весело. — Ну, честное слово, еще не было человека, который не переспросил бы, как меня зовут… Ге-лий! Не в честь инертного газа, а в честь греческого бога солнца. Специально интересовался и выучил наизусть: Гелий — сын титана Гипериона и Фейи, брат Селены и Эос, отец Фаэтона и прочих Гелиад… Как родословная? Ничего?

— Как у испанского гранда.

— На взвод? Вместо Гущина?

— Угадали.

— Значит, будем работать вместе. Я тоже взводный. Как тебе наш Лялько?

— Пока никак, — сказал я, решив принять его приглашение быть на «ты». — Поживем — увидим. А тебе?

— У меня он уже в печенках сидит.

— По причине?

Нагорный махнул рукой:

— Если коротко, то «давай-давай»! К показателям неравнодушен, поскольку в академию рвется. Два года назад жену привез и находится у нее под каблуком — коврики выбивает… Ты, между прочим, учти: твой взвод по всем месячным показателям был пока лучшим.

— Учту, — сказал я. — Только не пойму, зачем ты меня пугаешь?

— Да не пугаю я, хотел просто объективно проинформировать — ты все-таки новенький. А вообще… — Голос моего соседа зазвучал вдруг безнадежно-устало: — Надоело мне все это до умопомрачения!

— Не понимаю.

— Поймешь, только не сразу… Замполит приглашал зайти?

— Приглашал.

Нагорный самодовольно хохотнул:

— Иначе и быть не могло!

Он уже начал меня раздражать.

— Слушай, Гелий, — сказал я суховато, — давай без загадок и намеков. Я люблю ясность.

— Прекрасная черта характера! На будущее учтем. — Нагорный опять усмехнулся: — Разрешите прилечь после обеда?

— Сделайте одолжение, — в тон ему ответил я.

— Кстати, подпоручик, вы не желаете отобедать?

— Желаю.

— Тогда сориентирую. С нашего крылечка сразу налево. В конце улочки, за проходной, разумеется, длинный дом. С одного края в нем солдатская столовая, с другого — офицерская, по субботам и воскресеньям трансформируемая в кафе «Ракета»… Приятного аппетита!

Нагорный швырнул на койку, возле которой на стене ничего не было, старую газету, снял ремень, китель и, не разуваясь, лег.

Майор Колодяжный, когда я пришел к нему, был у себя не один — у него сидел какой-то капитан. Капитан назвал свою фамилию — Батурин, а когда замполит, повернувшись к нему, заметил, что я — пополнение не только в офицерские, но и в партийные ряды, я понял, что это секретарь партбюро дивизиона.

Нет, ни расспросов, ни уточнения анкетных данных, ни заявлений о том, что «мы надеемся, мы уверены, что вы, как и подобает молодому коммунисту», и так далее и тому подобное… ничего этого тогда не было. Просто мы немного поговорили о том о сем, Батурин весьма лестно отозвался о моем втором соседе, лейтенанте-инженере Моложаеве, кажется, даже рассказал какой-то анекдот, — разумеется, вне всякой связи с Моложаевым, мы посмеялись, потом секретарь партбюро, взглянув на часы, исчез, не забыв, однако, предупредить меня, чтобы завтра в свободное время я обязательно зашел к нему или в партбюро, или на СРЦ — по должности он был начальником этой станции.

— Ну как? — спросил Колодяжный, когда капитан Батурин вышел.

Я понял, что он спрашивает не о нем, а вообще, и ответил, что ничего, жить, по-моему, можно, а там будет видно. Если уж, как говорится, назвался груздем…

— Каковы ваши планы на сегодня?

Я растерялся: какие могут быть планы, когда, сказать по правде, я еще не пришел в себя после двух самолетов, моторки, ослепляющей красоты вокруг, от встречи с ним — Колодяжным, с Мельниковым, с Лялько, с Гелием Емельяновичем… Я только пожал плечами.

— Хотите, я за вас отвечу? — продолжал замполит. — Вы думаете примерно так: скорей бы прошел этот день. Поужинать, попить чайку и завалиться спать, чтобы побыстрей шло время, а завтра — за дело, за дело — иначе можно закиснуть.

— Примерно так, — подтвердил я. — Первые дни, говорят, самые трудные.

— Вы музыку любите?

Я удивился этому вопросу, но удивления своего постарался не показывать.

— Это зависит от музыки… Предпочитаю старинную и классику.

Я мог бы сказать, что очень люблю клавесин и орган, что любовь к серьезной музыке привила мне моя мама, — она окончила музыкальное училище и прекрасно играла на рояле. Играла… Но тогда это не пришло мне в голову, да и выглядело бы, как мне теперь кажется, просто похвальбой: очень нужно кому-то знать, какая мне нравится музыка!