Иван. Зверя чуют. Зачем Ефросинья ночевала во дворце?
Басманов. Ты сам приказал княжне Старицкой с бабушкой быть наверху.
Иван. А тебе б стать против меня да спросить смело, если чего не понял… Думать ленивы стали…
Басманов. Да где же Ефросинье с княжной ночевать? Все подклети у нас забиты опричниками. Да она нынче тише воды, ниже травы.
Иван. Так, так, вы все правы, один я крив. Давеча кричали громко у ворот и с фонарями бегали, – что случилось?
Басманов. Умора, государь, – из Москвы бояре пожаловали целым обозом, да заблудились в лесу-то. Я их от ворот повернул в слободу – стать на мужицких дворах. Здесь, говорю, не Москва, здесь – опричнина. Так-то обиделись.
Иван. Обедать их позови, а посадить за нижний стол.
Басманов. Воля твоя, – только крику будет много, государь…
Иван. Дьяки…
Бисковатый и Новосильцев поспешно подходят к нему, кланяются. Иван достает из кармана два свитка.
Два послания написал ночью, – императору Священной Римской империи[199] и аглицкому королю.[200] (Висковатому, передавая грамоту.) Тебе ехать в Вену… (Новосильцеву.) Тебе – в Лондон… Пустые слова стали говорить про меня при королевских дворах. Я, вишь, головой занемог… Царство свое разоряю потехи ради… Сажусь пировать – за столом у меня девки срамные песни кричат, а я, распаляясь похотью, им груди ножом порю, кровь пью… Князья и бояре, восстав единодушно, меня за то из Москвы прогнали, как пса бешеного… Укрылся я здесь, в Александровской слободе, с опричниками, сиречь – ворами, скоморохами, разбойниками… Вот и поднялись на меня три короля совершить божеское правосудие. Воеводы мои вместе с Андрюшкою Курбским разбежались, и войска у меня более нет, по лесам хоронится… Ах, ах, как такого царя земля терпит…
Висковатый. Кто же сказкам таким поверит, государь!
Иван. Верят! Свидетели моим злодеяниям пересылаются из Москвы в Варшаву и далее. Слухи, как птицы, летят… Грузны седалища у князей удельных, непомерны чрева у бояр моих, языки их остры для клеветы. (Новосильцеву.) Как ты станешь говорить с аглицким королем?..
Новосильцев. Скажу, что ты, государь, скорбишь о великих трудах аглицких торговых людей, за то, что им далеко плыть из Лондона в Архангельск, и хочется тебе, чтоб плыли они коротким путем – через Варяжское море в Нарву, в Ревель и Ригу…
Иван. Так, так, так…
Новосильцев. И только любви ради и дружбы к аглицким торговым людям начал ты ливонскую войну…
Иван. Не поверят, дьяк. Они люди умные… Про короткий путь в Москву они лучше тебя знают… Скажешь: воюю я со шведским королем,[201] который запер проливы в Варяжское море, и воюю с польским королем, которому помогают немцы и в Ригу аглицких кораблей пускать не хотят. Не лучше ли будет аглицкому королю не сидеть, сложа руки, дожидаясь конца моих бранных трудов, а послать бы свои корабли – подмочь мне с моря… Вот тогда и заговори с ним о любви-то…
Новосильцев. Понял, государь.
Иван. И еще скажешь: третий король, Христиан Датский, который аглицкому королю больше других досадил, нынче со мной в любви и мире, и я выдаю племянницу мою за сына его принца Магнуса… Вот какой я человекоядец… (Висковатому.) Твоя служба в Вене будет труднее… Как станешь говорить с императором?
Висковатый. Двоесмысленно, государь…
Иван. Так, так… В Вене люди коварны. Там надо пужать да собольими шубами одаривать. Говори, что у нас с императором один враг – турецкий султан, случится беда – ему никто не поможет, помогу один я. А турецкому послу, подарив шубу с моего плеча, скажешь невзначай, что ныне у меня на коней посажены двадцать тысяч опричников, искусных к бою…
Висковатый. Государь, а буде в Вене станут спрашивать, что за диковинка – опричнина?
Иван. Скажи, – бранная сила моя. Скажи, – перестали мы терпеть старый обычай – сидеть царем на Москве без своего войска, а случись война – кланяться удельным князьям, чтоб шли на войну со своими мужиками, с дубьем да рогатиной… Захотели мы – великий государь – войско свое, великое иметь, ибо земля наша велика и замыслы наши велики… И такое войско, опричь всего, мы завели… А впрочем, этого императору не говори, зачем ему знать… Скажи только: государь нынче правит государством один, собирает доходы в одну казну и нашел молодых воинов, любящих смертную игру, и их припускает близко к себе, и во всем им верит. То есть опричнина…
Висковатый. Так, государь.
Иван. Да не уставай повторять турецкому послу, что ныне мы хана Девлет-Гирея не боимся, наш степной воевода Михаил Иванович Воротынский всю Дикую степь сторожами преградил[202] от крымских татар, у него в степи сто тысяч станичников с коней не ссаживаются. (Воротынскому.) Так ли, князь Михаила? (Подходит к Воротынскому и обнимает его.) Михайло Иванович, здравствуй… Здоров ли?
Воротынский. Здоров, государь.
Иван. Экий ты какой седатый стал. Княгиня, княжата, княжны – все здоровы ли?
Воротынский. Здоровы, государь.
Иван. А ты печален? Нужды у тебя нет ли какой?
Воротынский. Есть у меня нужда.
Иван. Говори, проси…
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Что ты? В келью хочешь? На покой? А крымский хан пускай лезет через Оку, жжет Москву?
Воротынский. Стар я. Телом еще силен, но головой немощен. Не уразумею, – что творится. К чему, зачем это? Приехал из степи в Москву, иду во дворец, – на твоем отчем троне сидит татарин пучеглазый, усами шевелит, как таракан. И которые бояре ему – царскому чучелу, страшилищу – уж кланяются, деревенек просят.
Иван (громко, весело и злобно засмеялся). А ты не поклонился?
Воротынский (гневно). Нет!
Иван. Обидел, обидел великого царя Симеона. Он же ваш, земский. А я только князек худородный на опричных уделах.
Воротынский. Не пойму! Плач и стенание в Москве: у монастырей земли отбирают, вотчинных князей с древних уделов сводят и с холопами гонят на Дон и далее. Зачем?
Иван. И твой стольный град Воротынск мы в опричнину взяли, прости, Христа ради, да – нужда. По смоленской дороге до Литвы, и по ржевской, и по тверской до самой Ливонии все города и уезды опричникам моим розданы малыми частями. Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова:[203] «Вельможи-то мои выезжают на службу цветно и конно и людно, а за отечество крепко не стоят и лютою против недруга смертною игрой играть не хотят. Бедный-то об отечестве радеет, а богатый об утробе». Вот – правда. (Указывает на Ференсбаха.) Вот, поверил ему, пленнику. Он из Ливонии мне семь тысяч юношей привел с огненным боем.
Ференсбах. Так, так. Воины добрые.
Иван. Васька Грязной двадцать тысяч молодцов собрал по уездам, да таких, что и на кулачки против них не становись, одел их, обул и смертному бою научил. То есть опричнина. Ну, ну, прости, Михаила Иванович, что кричу и ядом слюны на тебя брызгаю. Люблю тебя. Таких-то богатырей у нас мало. Не серчай, на – прими, – теплое с моего тела, – отцов крест медный. (Снимает с себя крест, надевает Воротынскому, целует его в голову.) Поди отдохни. За обедом сядешь со мной.
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Курбский в Польшу бежал, ты – к святым старцам? Ужалил, ужалил… Скорпия! Вот вы как ненавидите меня… (Садится на стул, закрывает рукой глаза.) Содрать с него кафтан, дать рубище ему. Нищим захотел быть, – лишь не служить нам. Изменник!
