Безбородько насупил брови, но решительно глянул на Марка и совсем откровенно, с тоской в голосе, сказал:

— Потому что рядовым, простым я, Марко, уже не могу работать: и разучился, и стыдно. Я уже привык быть на сяком-таком виду: на трибунах, в президиумах, в прениях… Сегодня после собрания, когда ты сказал, чтобы к тебе подошли члены правления, встал и я и пошел к тебе. Только на полдороге опомнился, потому что уже иначе не могу. Считай, век между руководителями крутился и сам номенклатурой стал… Как же с этой, практически, орбиты сходить?

И душевная теплынь, и видения далекой молодости были внезапно разрушены этими словами. У Марка задрожали губы. Он уже видел перед собой не человека, а худшие привычки и ту пену, что наросла на мозгах и прокисла на них. Но он сдержал свое негодование и спокойно, сосредоточено спросил:

— Неужели, Антон, тебе так тяжело без президиумов, без постов?

— Очень тяжело, — Безбородько ощутил, что с Марком сегодня можно будет сварить кашу.

— Что же, может, я сделаю тебя своим заместителем, даже председателем со временем.

— Тебя на более высокую должность возьмут? — обрадовался Безбородько. — И это правильно: чего такому человеку, Герою, сидеть в селе? Спасибо, Марко, чем же отблагодарить тебя?

— Не меня, а людей.

— Так чего ты хочешь? — сразу насторожился Безбородько и прежде всего подумал, не захочет ли Марко забрать его дом под правление или ясли; взял же дань с Шавулы и Мамуры и даже бровью тебе не повел.

— Хочу я не так уж и много. Во-первых, чтобы ты научился хорошо и приветливо смотреть на людей, чтобы издали перед ними снимал шапку, как теперь снимаешь перед начальством, чтобы здоровался с ними лучшими словами, а не руганью, чтобы никогда не матерился.

— Так тогда же дисциплины никакой не будет! — ужаснулся Безбородько. — А когда все увидят, что я не председатель, а размазня, то и разворуют все.

— А кто же первым начал разворовывать колхоз? Не ты, не такие, как ты? Зло началось с вас.

— Откуда оно бы ни началось, а людей надо держать в ежовых рукавицах, не послаблять вожжи. Если председатель или его заместитель что-то возьмет себе — это еще полбеды, а если каждый потащит себе, то что тогда будет?

— Итак, ты не веришь народу?

— Народу верю, а людям — нет! Ты еще не знаешь, как война изменила их. И ты не очень, практически, высоко залетай со своим доверием! К общественному добру не так нужны мягкие слова, как крепкие сторожа.

— Хорош твой совет, только не для меня. А ты думал когда-нибудь что через несколько лет у нас не будет никаких сторожей?

— Дурак я думать о таком? А ты веришь в это? — широко посмотрел на Бессмертного, как на чудака.

— Верю и сделаю так в нашем колхозе.

— Тронутый ты человек! — возмутился Безбородько. — Это ты, может, для газеты или для журнала готовишь материалы о высоком сознании?

— Ох, и темный ты, Антон, как осенняя ночь… Разве ты не помнишь, как у нас после революции, когда улучшилась жизнь на селе, не запирались дома? Было такое?

— Было, — согласился Безбородько, а тоскливое опустошение не сходило с его глаз.

— А потом что начало запирать их: благосостояние или недостатки?.. Через несколько лет, когда все пойдет хорошо, у нас будет такое благосостояние, что и дома, и амбары будут без крючков и замков.

— Фантазия! Реализму, практически, нет у тебя ни на копейку. Я еще доживу, как за эту фантазию кого-то будут мять, как сыромять, или снимать с председательства. Значит, не хочешь работать со мной?

— Не могу. Нет у тебя, Антон, кэбы руководителя.

Безбородько сначала оторопел от обиды, а потом злоба скосила ему глаза:

— А ты мерил мои способности? Их у меня и на район хватило бы, да нет пока что такой руки, которая на район посадила бы. Что же прикажешь делать мне?

— Завтра пахарем выходи в поле.

— Вот уж этого не дождешься! Гнул ты, Марко, меня, как хотел, но не перегибай, потому что выпрямлюсь — и по тебе же первому ударю.

— Что же, собирай силу, если ума не имеешь.

— И буду собирать, не сидеть же мне, как на святом причастии! — Безбородько, лихой и красный, встал из-за стола и, не простившись, вышел из землянки.

— Знаменитых, сын, имел ты гостей, — отозвалась от печи мать, когда за Безбородько закрылись двери. — И чего ты сел с ними за один стол?

— Просто интересно было, — покосился на стол Марко и улыбнулся. — Да и польза некоторая есть — их закуска таки пригодится мне: занесем ее утром трактористу на завтрак.

— Ну, а это правда, что на Мамуру и Шавулу столько заявлений подали?

— Нет, мама, я преувеличил для страха, — искренне рассмеялся Марк, — но это не повредит. Пахал же дядька поле чертом, а я попробую ворьем. Пусть хоть немного отработают. Спите, мама.

— Ложись и ты. Или уже началась твоя бессонница?

— Началась.

— И не печалишься?

— А чего же печалиться, когда работы много? Вон уже и зерно на станцию пришло…

Когда Безбородько прошел мостик, его ослепил широкий искристый куст костра, на фоне которого шевелились две темные фигуры. Он огородом пошел к ним и скоро увидел, как Шавула со своей придирчивой женой обжигали кабана.

— Быстро ты, Мирон, начал стараться на Марка, — укусил смешком вчерашнего кладовщика.

Насмешка передернула и привела в негодование Шавулу.

— Я же не сумел так выкрутиться, как ты: у тебя кабан стоит и не сокрушается, а мой кому-то язык высунул, — ударил ногой по оскаленной пасти.

— Ну да, ну да, — поддержала мужа вдвое согнутая Настя. — Кто-то только пост потерял, а кто-то и пост, и кабана, и над ним еще насмехаются.

— Да чур вас, люди добрые, какие там насмешки! Я хотел бы не вашего кабана, а Марка обжигать за вашу кривду.

Это сразу понравилось и Мирону, и Насти; они, как по команде, выпрямились, отерли сажу с лиц, вздохнули.

— Кормила же, выхаживала своего Аристократа, как ребенка, каждый день надрывалась над казанами, молочком забеливала еду, а кто-то пожрет мою работу, — завопила Настя на весь огород.

— Цыц, потому что люди услышат, — крикнул на нее Мирон.

— Или так, или сяк — все равно услышат. Эх, Антон, Антон, не повезло нам с тобой.

— Еще повезет. Марко — птица перелетная: если не полетит вверх, то сами снимем вниз с гнезда. Откармливается! Только глаза не надо с него спускать. Где-то что-то — и пусть бумажка летит и в район, и в область, и еще выше.

— Летели же твои бумажки о том купании, а что помогло? — отрезала Настя.

— Не паникуй, — успокоил ее Мирон. — Ты еще не знаешь, какую силу имеет бумага. Она все терпит, но и все может.

— Это правильно, — согласился Безбородько и обеими руками потрогал кабана. — Хороший! Вы же хоть нутряное сало себе заберите…

Он проснулся, когда ночь возле окошек еще не встречалась с предрассветными красками. Во сне к нему выразительно приходили какие-то хозяйственные планы, заботы, что-то такое нужно было, но что — теперь никак не мог вспомнить. Не досада ли? Тихонько напевая «Ой не знав козак, та й не знав Супрун, як славоньки зажити…», он умывается и сначала не может догадаться, почему при всех хлопотах у него радостно на душе. Ага, это, вероятно, потому, что в районе дают наряд на шестьсот кубометров леса. А может, оттого, что сегодня начнут сеять ячмень? Таки нет на свете лучшего дела, как сеять — или зерно, или добро.

На постели, снимая полосатую дерюгу, зашевелился Федько, вот он привстает на локте и изумленно и радостно спрашивает:

— Вы уже поете?

— Мурлычу, Федя. А ты почему не спишь?

— Потому что радуюсь.

— Чему же ты радуешься? Что вчера тройку схватил?

— Да нет, — надул мальчишка губы. — Это же тройка не по правилу…

— Как не по правилу? Выкручиваешься? — неодобрительно взглянул на мальчишку.

— Я, Марко Трофимович, чуть ли не первым решил задачку, ну, и дал ее списать. Но за это надо снижать один, а не два балла. Ведь так по правилу?