— Куда!? Подожди, бесовское семя! Да я тебе! — вознегодовал мужчина и себе бросился к порогу. Но женщина грохнула дверями и скоро под окнами затопали ее быстрые шаги.

— Вот видишь, с каким я чертом всю жизнь прожил? Антон, догони ее, ведьму! — в сердцах ударил кулаком в дверь.

Безбородько засмеялся:

— Теперь ее, практически, и машиной не догонишь, видно, даже духу вашего боится.

— Ты же видел, как боится. Бабы — всегда бабами остаются. Все плачется возле старика и не знает, что его свечка догорела до полочки. Что же мне теперь делать? Такое дело не хочется откладывать на завтра, — вытер пот, который аж лился с лица.

— Ехать вам сейчас нельзя, — благоразумно сказал Безбородько. — Напишите Марку письмо, душевное, со слезой, это он любит, и, практически, приглашайте к себе в гости. Это он тоже жалует, — и осекся, вспомнив, как Марко сегодня отказался прийти к нему…

— Бумага бумагой, а самому лучше было бы поговорить с ним, — вздыхая, сел на стул…

На следующий день Безбородько заехал к Бессмертному и с порога весело сказал:

— Не хотел, Марко, прийти ко мне на магарыч, так теперь ставь свой!

— За что?

— За эту штуковину! — вынул из кармана конверт и торжественно передал Марку. — Зеленые Ворота, практически, просят тебя председательствовать.

Марко прочитал письмо, пристально взглянул на гостя и ничего не сказал. Безбородько заволновался:

— Так как ты?

— Не знаю как. А старика проведаю.

— Проведай! И председательствовать иди, не прогадаешь. Там и земля лучше, и село не сожжено, и хозяйство небольшое — спокойнее будет тебе. Словом, ставь магарыч!

— А может, Антон, ты поставишь?

— Чего же я?

— Отступаю это председательство тебе. Согласен? — прищурился Марко. — Там лучше будет.

— Чего так думаешь? — растерялся Безбородько.

— Потому что там и земля лучше, и село не сожжено, и хозяйство небольшое, и сватать меня на председательство не придется — все меньше будешь иметь хлопот на свою очень умную голову, — засмеялся Марко.

— Доброго нашел себе свата, — не знает, что сказать Безбородько, но видит, что его план с треском провалился… «Выпьешь у такого черта рюмку, пусть она тебе в горле оледенеет…»

Ставки — это голубые глаза земли, ей тоже надо смотреть и на солнце, и на зори, и на людей, и на эти зеленокорые вербы, что взялись за руки, как девчушки, и ведут свой хоровод.

Чинный аист, высоко подняв штаны, критически смотрит на воду, которая перекинула вербы вверх ногами и, будто попрекая ее, покачивает головой и удивляется: почему она так обеднела — даже жаб нет? Птица и не догадывается, что их за войну поели какие-то фашистские вояки. Сначала деликатным мясом лакомились и высшие, и низшие чины. А когда жабье царство задышало на ладан, лягушатину потребляли только офицеры. Тогда возле двух огромных кадушек с пучеглазыми и широкоротыми квакушами даже выставлялась при полном вооружении дневная и ночная стража. Думали ли когда-то жабы о таком почитании?

Вспомнив этот рассказ, Марко рассмеялся и испугал недовольного аиста. Тот настороженно повернул к человеку красноносую голову, но сразу успокоился и с достоинством задыбал по сырой прибрежной полоске, в напрасной надежде поднять с нее хоть какого-то глупого лягушонока.

За плотиной, в ложбине возле двух осокорей, на освещенной воде покачивающих свои тени, Марко увидел изрядную кучу растрепавшейся за зиму конопли. Полураздетые пучки матерки с отставшим волокном, с отломившимися верхами будто жаловались на человеческую бесхозяйственность.

«Чего же их вывезли к воде? — никак не мог понять мужчина. — Не могло же кому-то прийти в голову вымачивать матерку в ледяной воде… Не попробовать ли тут?»

Марко удобнее примостился за коноплей, размотал свою копеечную удочку, наживил крюк, поплевал на него, почти без надежды закинул его: «Ловись, рыбка, большая и маленькая!» К конопле прибрел аист, величественно остановился, и Марко подумал, что теперь, наверное, у птицы и у него будет одинаковый улов. Но неожиданно поплавок — торк-торк — и задрожал, а потом мелко пошел вперед и нырнул в воду. Мужчина в волнении, не подсекая, потянул удочку. Из воды, отряхивая брызги, выпрыснул радужный слиток и упал на траву. Это был серебристый, с золотым отливом карась. Темным глазом он трогательно и больно смотрел в высокое небо и не понимал его. Марко снова закинул свою снасть, и в течение каких-то пары минут так же затанцевал поплавок и, не утопая, пошел по воде… И на этот раз поймался карась, но он был крупнее и глупее первого: успел вобрать вглубь свою смерть — весь крюк.

«Вот завтра с Федьком придем сюда», — подумал Марко.

Пока он радовался рыбалке, от ставка донеслись возмущенные женские голоса, их утихомиривал густой ворчливый голос Тодоха Мамуры, а потом отозвался и грозный Антона Безбородько:

— Что вы мне бабский бунт поднимаете? Ишь, как развинтились за время оккупации!

— Бессовестный, чего ты нам выбиваешь глаза оккупацией!? — как боль, взлетел женский вскрик.

— Чтобы собственнические идеи выбить из вас.

— Со своей жены сначала выбейте! Кто-то за время оккупации в неволе умирал, а она аж в Транснистрию спекулировать ездила! — отозвалась Варька Трымайвода.

— А ты видела? — вызверился Безбородько.

— Конечно!

— Так вот гляди, чтобы своего села не увидела. За агитацию и к белым медведям недалеко.

— Только с вашей женой вместе! — отрезала Варка. — Меня ты на испуг не возьмешь.

— Да что вы, бабоньки, побесились или дурманом сегодня позавтракали? Разве же пряжа для меня или для председателя нужна? Все же для фронта, только для него! — Подобрел голос Тодохи Мамуры.

— Так бы сразу и говорил, а не пугал нас. Мы уже с сорок первого года пуганые.

Марко выглянул из своего тайника. К коноплям приближалась группа девушек и молодиц, а за ними ехали на лошадях Безбородько и Мамура. Некоторые женщины были с лопатами, у некоторых за плечами качались вязки лоснящихся свясел, с которых стекали капли воды и солнца. Сомнений не было: председатель гнал женщин мочить коноплю. Марко сначала оторопел, а потом вспыхнул от гнева. О чем же Безбородько думал в теплые предосенние дни? О чем же он думает теперь, на увечье посылая матерей и девушек!?

Возле конопли все остановились, кто-то из девушек согнулся над ставком, черпнул рукой воду.

— Ну, как, Анна?

— Немного теплее, чем на Крещение. Еще кое-где лед под берегом блестит…

— Вы, бабы, горячие, сразу нагреете воду, — пошутил Безбородько.

— Совести у вас нет ни на копейку, — задрожал от злости и слез голос Варки Трымайводы. — Это же мы все принесем домой простуду и колики. Разве мы колхозу только на один день нужны?

— Выйдете, как перемытые, — успокоил Безбородько. — А чтобы и другие стали деликатнее, не покашливали и не морщились — пошлю за водкой. Кто имеет такой-сякой запас?

— У меня есть, — отозвалась Мавра Покритченко, ее лицо, казалось, было обведено самой печалью.

— У тебя? — недовольно взглянул на вдовицу Безбородько. Кто-то из женщин значительно покосился на председателя. — Ну что же, давай ключ, Тодох в один чирк сгоняет верхом.

Мавра подошла к завхозу, с презрением ткнула ему ключ, и Тодох, крутнув коня, исчез между вербами.

— Ишь, как потянуло на дармовую водку! — и здесь не удержалась Варька.

Безбородько неодобрительно покачал головой:

— Разве ты, добрая женщина, не можешь хоть бы на часик удержать язык на привязи? Вон младшие смотрят и учатся у тебя ослушанию, — показал на девушек, которые уже пеленали свяслами высушенные пряди конопли.

— Моя наука не краденная и не пойманная, — повеяла юбкой Варька и упорно, как огонь, начала работать.

Безбородько слез с коня, взглянул на часы, потом прищурился на солнце:

— Вот видите, и припекает сегодня. Значит, потеплеет вода. Ну, бабоньки, кто самый смелый из вас? — А когда увидел, что первой пошла в воду Мавра, сердито остановил ее: — Чего впереди батьки в пекло лезешь? Младших нет? Лучше вяжи мандели[38].