— Ая-яй, — запричитал Мамура, соскочив на землю, зачем-то хотел наклониться к осколкам бутыли, но перецепился и ничком упал под ноги коню.

Второй взрыв смеха пригвоздил Мамуру к земле, загудевшей под конскими копытами: то убегал от людей, от их хохота Антон Безбородько. Мамура встал, глянул вслед всаднику и понес жалкую улыбку навстречу людям:

— Вот шпарит-драпает.

— А ты почему же не догоняешь? — спросил длинноногий, как цапля, Емельян Корж.

— Я? — удивился Мамура. — А может, это мне без большой надобности!

— Безбородько без надобности тебе? — аж падали от хохота люди. — Вот выдал!

— Что имел, то и выдал, — огрызнулся Мамура.

Он, равнодушный, сел на коня и поехал, чтобы все видели, в свой двор, что-то крикнул жене, а потом поспешил во двор своего владыки.

Безбородько уже успел переодеться, выпить полыновки и под проклятия и причитания толстоногой Марии залезть на печь выгреваться в распаренном просе.

— Сразу же тут, на печи, пишите донесение, — с порога советует Мамура. В голосе его аж клокочет негодование.

— Кому писать? — печальная злость вынырнула из глубины зрачков Безбородько.

— Во всякие и разные инстанции, в разные! Как нагонять, так нагонять страха до самого страшного суда! Мария, подай бумагу, — уже командовал Мамура. — Во-первых, начальнику милиции — за утопление и оскорбление лица председателя, которого было названо жабой. Во-вторых, органам за диверсию! В-третьих, собственноручно первому секретарю райкома за подрыв политики. В-четвертых, в газету — за все разом и вместе. Потом посмотрим и увидим, кого топили, а кто захлебнется!

— Не многовато ли так разведем канцелярии? — засомневался Безбородько.

— Маслом каши не испортишь! Коли есть преступление, должно быть и наказание. А Марко такой, что с одной сети сможет выпрыснуть, хоть и на костылях. Пусть попробует с нескольких выскользнуть! — уверенно ответил, и Безбородько увидел на его лице давнюю решительность Мамуры-вора, где-то притаившуюся с тех пор, как он стал завхозом.

Мария подала на печь доску, на которой вымешивала тесто, чернильницу, ручку и бумагу. Безбородько, лежа на животе, наморщил лоб.

— Эх, жаль, что не было в это время какого-то писателя, он бы нарисовал картину, — пожалел Мамура.

— Как-то обойдется без литературы, — буркнул Безбородько.

— И Киселю надо об этом написать. Это такой теоретик, такой теоретик… — и не досказал.

На крыльце послышался топот, и в дом влетела его дородненькая Наталка. Поднимая вверх руки, она не своим голосом закричала:

— Ой люди, ой людоньки добрые…

— Наталка, что с тобой!? — перепугался Мамура. — Что там случилось?

Жена посмотрела на мужа глазами, полными слез, в которых дрожали боль и радость.

— Ой людоньки, ой Тодоша, жива наша Галя! Жива наша перепёлочка! Освободили ее наши воины из неволи! Ой, даст бог, дождемся своего дитятка!

Потрясение пришило Мамуру к полу. Он побледнел и глухо спросил жену:

— Кто-то передал, что живая?

— Только что почтальон письмо принес. Сама пишет, своей рукой.

— Где же это письмо?

— Дома на столе лежит.

— Глупая баба, не могла захватить его? — не прощаясь с Безбородько, Мамура выскочил за порог, оттуда махнул рукой: — Пишите! — и бегом подался домой.

В недостроенной, на две половины, хате Тодоха уже сидел льстивый кладовщик Мирон Шавула, который всегда первым в селе узнавал о рождениях и смерти, счастье и горе. Его кабанистая фигура, и заросшее седой, серой и рыжей щетиной лицо, и мелковатые глаза налились сочувствием и радостью.

— Такой уж я взволнованный, Тодоша, такой взволнованный, что устоять на месте не могу. О! Читай! — сначала понюхал, а потом протянул завхозу голубой, будто вытканный кусок бумаги.

— Она, дочь! — глянув на буквы, узнал Мамура, пробормотал про себя какие-то слова радости и пристально взглянул на фото: — Уже совсем девушка! А это с ней не Маркова ли Татьяна?

— Она же! — подтвердил Шавула. — Выкапанная Елена. Погуляем, Тодоша?..

— Почему и не погулять!? Сыпь, жена, что варила, — крикнул на весь дом, из-под печки достал четвертину самогону и поставил ее возле письма, которое не буквами, а уже глазами единственной дочери смотрело на него. — Радость, Мирон, у меня.

— Еще бы не радость! — кладовщик расстегнул свитку, отвязал от пояса поморщенное кольцо колбасы и, сияя всеми красками щетинистой бороды, самодовольно бросил его на стол: — Заграничная.

— В трясцу ее! Не хочу заграничного. Сколько там дети намучились наши.

— Глупый, то дети, а это колбаса. Понятие надо иметь, о! — поучительно сказал Шавула и раскапустился за столом, потому что надоело переминание с ноги на ногу. — Садись, — глянул на Мамуру и с удивлением впервые увидел в его глазах некое подобие бабской беспомощности.

Даже такой вор может переживать, — удивился и философски сказал:

— Люблю, когда есть причина выпить и дать работу зубам и желудку. Каким-то тогда человек более интересным становится.

— Когда же она может прибыть? — вслух думал о своем Мамура.

— Коли живая, то прибудет, а неживая — не встанет с земли, — дальше разглагольствовал Шавула. — Правда ли, что хулиганского характера Марко искупал Безбородько?

— Так ему и надо! Чего захотел: женщин простудить и девушек заодно! — вырвалось у Тодоха, но он сразу же остро глянул на Шавулу: — Гляди мне, не внеси только нашему в уши, а то оглохнешь.

— И снова глупый, — огрызнулся Шавула. — Не сегодня же я на свет родился, чтобы не знать политики, вот Наталка, не пора ли нам что-то в кишку вбросить?

— Сейчас, Мирон, — женщина счастливыми слезами кропила очерствевший хлеб, рукой вытирала их и роняла новые.

— Пересолишь хлеб, — не выдержал Шавула.

— Я сейчас другой достану, — опомнилась Наталка.

— Можно и этот хлеб, ты же не заразная, — успокоил ее кладовщик.

— Ну, как ты можешь? — с укором сквозь все слезы взглянула на кабанистого Шавулу, который даже удивился: «А что же он такого сказал? Тоже мне антеллигенцию корчите, будто не знаем, с чего ты жила и чем живешь».

Но Шавула не знал, что Наталка прокляла свою судьбу в ту самую ночь, когда муж принес краденное добро. Он тогда пригрозил ей за глупое слово ножом выбрать душу. И с той ночи ее охладевшая душа уже не жила, а прозябала, ежедневно и еженощно ожидая нового несчастья.

Уже хозяева и гость хорошо пообедали, когда отворилась дверь и на пороге встал бледный от волнения Марко Бессмертный.

— Вот такое. А я думал, Марко, что ты уже в тюрьме прохлаждаешься, — расползлась улыбка по всей щетине Шавулы.

Бессмертный даже не глянул на кладовщика.

— Тодоша, что в письме о моей дочке написано? — с мукой и надеждой взглянул на Мамуру.

— А он тебе не скажет, что там написано, — неожиданно для всех отрезал Шавула и встал из-за стола.

— Почему не скажет? — еще больше побледнел Марко.

— Потому что ты копаешься и подкапываешься под нас, — Шавула взял с подоконника конверт. — Вот оно, письмо, как миленькое… Сними шапку, поклонись, тогда и покажем!

— Шапку только перед богами снимают! — Марко люто взглянул на Шавулу и даже не почувствовал, как из-под рук выпали костыли. Он без них так ступил шаг и другой, что Шавула со страхом качнулся назад. — Давай письмо, негодяй!

— Да бери… Я же пошутить хотел, — в мелких зеницах кладовщика скрестились злость и страх.

Марко дрожащими руками выхватил конверт, достал фото, прикипел к нему, застонал, потом беспомощно оглянулся и начал ребром ладони вытирать глаза.

— Марко Трофимович, дорогонький… — и себе заплакала Наталка.

— Где она теперь? — глухо спросил женщину.

— Ой не знаю, дорогой человек, ничего не знаю. Развела же их страшная кривда еще в сорок четвертом, развела, как гром — голубят.

— За политику забрали ее, — с сочувствием сказал Тодох. — Только какая политика была у этих детей?..

Первыми к Марку пришли конюхи с дедом Евменом и Григорий Заднепровский. Дед Евмен, еще не успев снять блин картуза, загремел на всю землянку: