— Цимбалы эти, Екатерина, сделаны из самой любви… Достались они мне от гуцульского рода, в котором родился самый лучший цимбалист. Когда-то, скажу тебе, на Гуцулыцине было три прославленных музыканта: Веселые Цимбалы, Печальная Скрипка и Нежная Свирель. Они побратимами ходили от села к селу, развеивали человеческую тоску, приносили радость в душу и бодрость в ноги. И до тех пор они всюду были вместе, пока не встретили в горах возле ручейка одну девушку, красивую, как рассветная заря. Увидели ее музыки — онемели и все трое влюбились в эту девушку. Такое бывает. Из-за этой любви побратимы перессорились между собой, затаили злобу друг на друга и даже играть перестали. А потом вместе пошли к красавице, чтобы выбрала она из них кого захочет, мужем. Девушка полюбила Веселые Цимбалы. Но утаила свою любовь и так сказала побратимам:

— Я люблю и Веселые Цимбалы, и Печальную Скрипку, и Нежную Свирель, а потому не могу выйти замуж за кого-то из вас. Если хотите, буду вашей сестрой… — после этого снова на земле еще лучше заиграли Веселые Цимбалы, Печальная Скрипка и Нежная Свирель, потому что в них вошло то, что является лучшим на свете, — любовь!

У ее отца чуть ли не все было самым лучшим: и друзья, и жена, и дочь, и их хата, не говоря уже о старенькой мельнице, равной которой не было в целом мире. Даже их коровенка тоже была самой лучшей, потому что хоть она и мало давала молока, зато у нее были роскошные рога, как корона…

Вспомнив это, и улыбнулась, и загрустила женщина: где теперь, в каких мирах ее отец? В сорок второму году его с несколькими подпольщиками схватили немцы, а мельницу облили керосином и подожгли. Уже охваченная кровавыми руками огня, она честно молола свой последний помол. Только обгоревшее колесо осталось от мельницы, потому что догадалось упасть в ту воду, с которой все время переругивалась мельница. А от отца остались одни воспоминания. Но, может, настанет тот час, когда в какой-то день отворятся двери и в землянку войдет ее седой, не от муки, а от страданий отец и, как в детстве, положит свою руку на ее косы и скажет, что она лучшая и дети у нее лучшие в мире.

С глазами полными слез и видений Екатерина подошла к детям, посмотрела на все головки, поправила постель и начала думать о завтрашнем дне: чем она накормит свою семью? И только теперь ощутила, какая она голодная. Хотя сегодня и дети, и Григорий вволю поели хлеба, но она себе не могла позволить такой роскоши: переделила свою пайку и оставила на утро для самого маленького.

Молодица подошла к миснику, достала из-под полумиска[21] кусок хлеба, отливающий искорками картофеля, взвесила в руке, вдохнула его благоухание и снова бережно накрыла полумиском, ее губы задрожали, на них шевельнулась боль, а мысли закружили вокруг того мешка с мукой, что привез сегодняшний гость. Разве же мог плохой человек приехать к ним? Помог кому-то Григорий, вот, спасибо, и благодарит. Она подошла к мешку, пригнулась, обхватила его обеими руками, и снова перед глазами закачалась старая мельница, заставленная мешками с зерном и деревянные короба с вымолом, возле которых весело трудились тяжелые крестьянские руки.

Екатерина развязала завязку, с детства знакомый дух пшеничной муки, запах далекой степи охватывает все ее естество. Молодица уже не знает, или убеждает, или обманывает себя, что вот-вот гость придет с Григорием ужинать. А что же подашь им на стол? Ту детскую пайку? Надо хоть какой-то корж испечь. Она ясно представляет, как неудобно почувствует себя Григорий, когда не будет чем угостить гостя. И уже без колебаний снимает с вешалки сито, а из мешка набирает полную миску муки. Легко в ее руках залопотало, затанцевало сито, а на стол белым дождиком потекла пшеничная мука, дыши — не надышишься ею. У женщины прояснилось лицо, хотя совесть иногда колола ее своими колючками: не рано ли начала она управляться возле чужого добра?

Вверху забухали чьи-то шаги.

«Идут!» — обрадовалась и перепугалась Екатерина, возле ее красиво очерченного рта шевельнулась нерешительность, а в глазах ожидание.

Скоро чьи-то руки неумело зашуршали по дверям, и в землянку, низко пригибаясь, вошел Поцилуйко. Он сразу же отвел взгляд от ее глаз, будто они высвечивали его мысли. И это настораживает женщину: истинные партизаны всегда ровно, с приятностью или любопытством, смотрели ей в глаза, невзирая что они были зелеными.

— Вы сами пришли? А Григорий где? — удивилась и насторожилась она.

— Там, — невыразительно махнул обмякшей рукой Поцилуйко и устремил взгляд куда-то за стены землянки. Следы обескураженности шевелятся на его нездоровом сером лице и на красных белках.

Екатерина еще больше настораживается, сразу несколько вопросов обеспокоено появляются в голове, и хоть она не может сдержать их, но уже больше ни о чем не расспрашивает гостя, а приглашает садиться за стол.

— Спасибо, Екатерина Павловна, я постою, — только теперь взглянул на нее, как на женщину. И хотя это совсем было несвоевременно, неуместно, но отметил про себя: «Хорошая, с какой-то тайной. К такой тянет мужчин. Недаром Заднепровский взял ее с целым выводком. Эх, если бы можно было вернуть прошлые года… сам бы закружил вокруг такой».

Потом перевел взгляд на развязанный мешок, и какое-то подобие улыбки выгнулось на его широковатых страдальческих губах. Дальше посмотрел на детей, в покрасневших глазах мелькнуло сочувствие. Он, будто укоряя кому-то, покачал головой.

И этот немой укор нехорошим предчувствиям охватил молодицу, она положила сито на стол.

— Что-то случилось? — шепотом спросила у незнакомого.

— Случилось, Екатерина Павловна, — наконец глянул ей в глаза. — Я таки присяду, потому что очень волнуюсь. Садитесь и вы, чтобы беда садилась, а не гналась за вами.

Они напряженно садятся друг против друга, их разделяет кучка муки, которая пахнет далекой степью и жизнью. Поцилуйко некоторое время прислушается, что делается наверху, косится на двери, а потом, подавляя боль в груди, обиду и остатки своей гордости, начинает медленно и убедительно говорить:

— Екатерина Павловна, вы жена Григория Стратоновича, мать аж пятерых детей. Вам всем надо иметь сякое-такое счастье. Но так вышло, верней, так оно получается, что вы можете навсегда потерять его, потому что счастье, говорят люди, перелетная птица.

Каменея, молодица подняла к груди сплетенные руки, вздохнула, ощущая, как от нее отходит Григорий, любовь. Болезненный туман налег ей на глаза и душу.

— Господи, что же случилось? — не спросила — крикнула всем телом. — Какая беда встала на дороге?

— Еще не встала, только стоит… Еще не поздно, — успокоил ее Поцилуйко, и надежда зашевелилась в его груди: он сразу понял, как женщина любит своего второго мужа. Такие молодицы за любовь все сделают, даже на преступление пойдут.

— Говорите-ка скорее!

— Конечно, скажу. Только слушайте — и не удивляйтесь, и не бойтесь, и не сердитесь, а взвесьте все. У каждого человека, Екатерина Павловна, есть такие уголки, в которые он и сам не хотел бы заглядывать. Но что сделано, то сделано, а человеку надо жить… В войну и я немного ошибся, не развернул подпольной работы, словом, не сориентировался… Отсюда и все беды… Не первый день оно наказывает мою душу. Страдает и моя семья, и дети мои. Теперь моя и их судьба в руках вашего Григория. Напишет он справочку о моей деятельности, черкнет пару слов — и все у меня изменится, не напишет — утопит меня. Ну, а когда на это пойдет, то, утопая, я потащу за собой и вашего Григория. А кто из нас потом выплывет — это тяжело сказать, потому что в Турции я не был и в окружение не попадал… Пока не поздно, помогите мне, а этим поможете и себе.

— Вы Поцилуйко! — с ужасом воскликнула женщина.

— Предположим, вы частично угадали, — настороженно встал Поцилуйко. — Вы-таки, можно сказать, действительно угадали, что это я. Но не обрушивайте на меня свой гнев, не проклинайте, а послушайте мое слово, ибо жизнь разные имеет узлы и сети, всякий негаданно может попасть в них.