Человек, идущий ему навстречу, надвинул на лицо кепку и резко свернул в переулок. И что, идти за ним? А смысл? Документы, обычно, в порядке, но в подворотне можно нарваться на неприятность. Как-то неуютно стало в последние дни в Бресте, тяжело. Но, не хотелось замечать.

Он медленно пересек мостовую, осматривая дом напротив. На шестиметровой стене неизвестный художник давно нарисовал легкомысленную польскую барышню в длинном пальто и модной шляпке, вечно уходящую куда-то на запад. Рядом, потускневшими от времени буквами, надпись «Galanteria». То вся роскошь буржуазной рекламы, оставшейся от поляков.

Раньше здесь процветал западный капиталистический образ жизни, который они навсегда ликвидировали.

Но что-то раздражало глаз пограничника.

Былых клумб и газонов в городе почти не осталось. Мусор в урнах убирали раз в месяц, а улицы заросли грязью и песком. Просто беда с коммунальщиками, деньги им выделяли, но они не переставали жаловаться на недостаток средств. Прорва, бездонная бочка! Нет, свою вину они охотно признавали, но лучше не становилось, ни после смены руководства, ни после многочисленных жалоб и фельетонов в прессе [307].

Огромная очередь в магазин тут же принялась перешептываться, при виде командира в зеленой фуражке. Рядом спокойно ходили и другие люди, но он лишь фиксировал тревожные детали. Население не просто верило в скорую войну, оно запасалось, да так, что соли, спичек, муки и керосина хватало на несколько часов торговли.

С окраин и местечек каждый день докладывали о подозрительных лицах, крутящихся у военных городков и застав. Перестрелки на границе давно стали привычной реальностью, и Ненашев с парой свежих трупов логично вписывался в тревожную обстановку. Да и пленный не удивил, связь националистов с абвером и гестапо давно не секрет. Грезят они о независимости, готовые идти под руку каждого, кто ее обещает и дает денег на борьбу.

Но его младший лейтенант — дознаватель под ударом. Самоуверенности и фантазий у парня выше крыши, но опыта — ноль. Два месяца в отряде, но так и не смог освоиться. Эх, надо было его сразу на заставу, но — нет, взяли в комендатуру. Ну, спрашивается, какого хрена пошел один в сумерках в комендатуру? Он что, сам не видел убитых бойцов? Теперь чрезвычайное происшествие придется расхлебывать ему.

Но сначала на столе у капитана появилось литерное дело Ненашева, куда он аккуратно подшил копию рапорта пограничников о ночном инциденте.

«А ведь он ему обязан», — подумал Михаил. Если бы банда переправила младшего лейтенанта за границу — быть беде! Такое начальство не прощало. И Елизарову не верилось в неразговорчивых людей, к каждому можно подобрать ключик. Внезапно он увидел, словно наяву, как захлебывался кровавой слюной пленный финн, сразу заявивший: «делайте, что хотите, но ничего я вам больше не скажу». И ведь не сказал. Мужество врага он уважал.

Не то, что эта размазня. Михаил, решил уточнить детали и присутствовал на допросе напуганного Ненашевым лазутчика лично. Ногу диверсанта загипсовали, и на второй день былой шок прошел. Оклемался, болезный.

То, что его неизбежно расстреляют, задержанный знал, но выбрал тактику. Надо тянуть время, путаясь, но выдавая правду короткими порциями. Так можно дольше оставаться в Бресте, ожидая скорого наступления немецких войск, что давало шанс выжить, — «Надо, чтобы меня считали полезным, и тогда они оставят меня в живых».

Он спокойно выложил задачи группы — диверсии, убийства руководящих кадров и командиров Красной Армии. У всех следовало забирать форму и документы. Какая нелепость, зачем он решил лично контролировать работу тех двух уже мертвых парней?

Чуть подумав, включил в список подлежащих ликвидации капитана Ненашева, отметив его особую опасность для немцев. Фамилию лазутчик запомнил навсегда. Это его личная месть за унижение. Хотя бы так подгадить «москалю» — святое дело. Пусть начнет если не дрожать, то опасаться за жизнь. А лгать еретикам, ведущим допрос не страшно, души их сгорят вместе с ним в адовом пламени.

Михаил попробовал уточнить детали, но не продвинулся ни на один шаг. Поляк начал нести какую-то ахинею про новую секретную часть русских и расчетливо «пустил слезу». Как-то быстро уцепился за брошенную в ответ фразу «суд может учесть ваши откровенные показания» и, путаясь в словах, принялся рассказывать, кто его готовил и инструктировал.

Странно все складывается с Ненашевым. Здоровое и не очень, любопытство, как и сомнения неизменно сопровождали работу Елизарова.

Он учился видеть следы и различать их там, где другие прошли бы мимо. А этот капитан словно издевался над разведчиком.

Документы утверждали, что субъект — недавно призванный, но давно разжалованный за аморальные дела, майор. Жаль, но не стоит верить одним документам. Их можно подделать или найти очень похожего человека.

В литерном деле подшита справка, что он якобы завербовал Ненашева работать на НКВД, а теперь лишь уточняет некоторые детали его биографии. Всякий уволенный из Красной Армии командир состоял на учете не только в военкомате, но и в их ведомстве. Инструкция!

Расчетливо поступая так, он мог спокойно оформлять официальные запросы. И что, пусть появится в архиве еще одна секретная папка с резолюцией «хранить вечно». Далее вывод — «получилось», только и всего.

Елизаров присвоил капитану псевдоним «Хаген». Ненашев, знающий немецкий язык, если когда-то его узнает, должен оценить юмор. Есть такой персонаж в «Песне о Нибелунгах», ведающий многое о гуннах, но всегда противоречивый, как в поступках, так и в мыслях.

То, что это настоящий Максим подтвердил приглашенный для негласного опознавания однокашник. Искать долго не пришлось, служил товарищ рядом с Брестом. Вот он и узнал Ненашева сразу, и не только в лицо, а еще по множеству мелких признаков. Последний, убийственный для прочих сомнений аргумент: совпали отпечатки пальцев.

Сняли их в первый раз, когда майора увольняли, а второй — когда поймали рядом с границей. Подмена исключена, если где-то не научились человеку пришивать чужие руки. Лишь малая деталь, очки Ненашев никогда не носил.

А другие факты! Максим товарища по артиллерийской школе или не узнал, или не захотел общаться. Прошел мимо, вежливо козырнув старшему по званию. Услышав изумленный возглас — досадливо поморщился, лениво пожал протянутую руку, попутно что-то бурча на ухо майору Косте Цареву [308].

Далось это Панову нелегко. Кто вышел ему навстречу он примерно знал, но приятельские отношения! Скорее всего — однокашник, сослуживец вел бы себя с ним более осторожно. А дальше, чтобы пресечь расспросы, он намекнул по НКВД. Реформа органов прошла, их поделили, но знакомые лица на местах остались, перекочевав из ведомства в ведомство.

Ребят, что из конторы товарища Берия, что из конторы товарища Меркулова, одинаково не любили. За все произошедшее в предыдущие года и вечную наглость. Честь военным они не отдавали, презрительно морщась даже на проходящих мимо генералов.

Понятно, почему дальше Царев смотрел на пограничника хмуро, как на врага. Цедил слова, скупо повествуя о Ненашеве. Ничего нового от него Михаил не узнал. Замкнулся майор. Да — неплохой артиллерист, неуемный бабник и любитель заложить за воротник. А так…

Как не похоже на поведение капитана…

И сам Ненашев не горел желанием что-то вспоминать о себе, кратко пересказывая строчки из анкеты. Никаких личных воспоминаний, старых привязанностей. Словно стерлось все куда-то.

Но на его глазах проходила жесткая работа капитана над самим собой, батальоном и опорным пунктом. При этом, объем знаний и умений Максима далеко выходил за компетенцию обычного командира батальона.

Казалось, он умеет все, и особенно — находить и заставлять людей делать то, что ему хотелось. Ориентируется в книгах великолепно, цитируя чуть ли не абзацы.

Складывалось впечатление, что совсем не на консервном заводе Максим работал, а учился по спецпрофилю, где-то около общевойсковой академии. На все запросы о нем отвечают правильно, по хорошо сделанной «легенде». Частые визиты капитана в особый отдел служили тому подтверждением.