У входа в тамбур Майя растерянно обернулся. Почему все так?

Прощальный поцелуй стал слишком официальным. Нет, просто дежурным. Какие сухие губы у Максима. Она старалась держаться бодро, а он, наверное, не замечал, что творится в ее душе. Никто из них не улыбался. А так хотелось уткнуть нос в воротник его гимнастерки, стремясь надышаться родным запахом на все время разлуки.

Но мама лишь благожелательно кивнула. Она радовалась, что Майя, наконец-то, перебесилась, хотя бы так обретя мужа.

— Отправление, граждане, — предупредил проводник.

Поезд двинулся, поплыло окно, оставляя на перроне какого-то сердитого Ненашева, потом огни исчезли. Темнота, словно и нет ничего в мире, кроме вагона, идущего на восток.

Майя с ненавистью посмотрела на свое взъерошенное отражение в темном стекле вагона. Она находилась в смятении от того, что все события последних дней промелькнули с пугающей быстротой, и тут же, неожиданно для себя, всхлипнула и заплакала. Было жаль и погибшего в проклятом городе отца, и своего недолгого счастья, будто навсегда оборванного этим коротким прощанием.

В два часа ночи поезд прибыл на станцию Береза-Картузская, где простоял чуть ли не час. Потом осторожно двинулся вперед, и людям открылась жуткая картина.

Рядом, на разъезде, догорали два пассажирских вагона.

Свет пламени высвечивал какие-то обломки, разбросанные вещи и выложенную на земле небольшую линейку из человеческих тел. Крушение? Диверсия?

— Граждане пассажиры, прошу без паники. Немедленно отойдите от окон! — чуть не закричал проводник. Он сам не понимал в чем дело.

Поезд «Москва-Брест», в котором возвращался из отпуска начальник погранотряда майор Ковалев, обстрелял неизвестный самолет. С ближайшей станции Ивацевичи начали звонить в дорожный отдел милиции на Брестском вокзале, но связь прервалась.

В десять часов вечера в батальон Ненашева приехала кинопередвижка.

С полуторки сгрузили небольшой экран, диагональю чуть больше двух метров. Укрепили его на двух воткнутых в землю штангах и сверху, наверно для контрастности, натянули брезентовый кожух. Кино-то показывали из кабины, стоящего за ним автомобиля. Два «марсианских» треножника с установленными динамиками расставили по бокам.

Зрителей малый размер «простыни» не смущал. Собралось на «сеанс» множество. Кто-то догадливый засел рядом с машиной. Не страшно, что герои сражаются левой рукой, главное сюжет.

Одно название картины гарантировало аншлаг. Странно, но почем-то не видно местных жителей. Когда кино привозили в прошлый раз, белели среди защитной формы их платки и рубахи. Не знали они, что в эти минуты селяне закапывают ценное имущество глубоко в землю.

Чипсов и колы не было, как и последнего ряда для поцелуев. Но почему-то и семечками в карманах сейчас по сторонам не плевались, а завороженно смотрели на экран.

«— Вставайте, люди русские! На славный бой, на смертный бой!».

В ответ на гремевшую песню люди в домотканой белой одежде, в высоких шапках, вылезали из ям и землянок, куда загнала их вражья сила. Согласно кивая, слушали воеводу, и под слова «за отчий дом, за русский край» шли на войну. Жены, матери, дети смотрели вслед. Нет, не все.

Вот совсем подросток, мальчик, схватил топор и ушел вслед за ополчением. Ручеек ушедших на битву с проклятым ливонским орденом постепенно превращался в людскую реку. Простые новгородцы, а не бояре, шли к Александру Невскому. А он с дружиной входил в город под красным знаменем.

То, что знамя и плащ у князя обязательно красные, знали давно, пусть это и черно-белый фильм.

«На родной Руси не бывать врагу!».

Иволгин удивленно наблюдал, как затих всякий разговор. Чуть ли не с открытым ртом, завороженно, люди смотрели в экран.

Мало того, кто-то встал от возбуждения, словно готовясь немедленно пойти под знаменем князя биться с псами-рыцарями Тевтонского ордена за русскую землю.

А как орали, предупреждая… «Не части!». Но предательски коварный топор немца-рыцаря вновь упал на шею обессилевшего в битве отрока-воина…

Панов специально, правдами и неправдами, выбивал на последний мирный вечер именно этот фильм. Конные рыцари превратятся в танки с белыми крестами, а кнехты станут цепями идущей на них немецкой пехоты.

На картине лежит странный запрет. Нельзя смотреть бойцам, но в Дома Красной Армии фильм вернулся в начале апреля [540].

На другом берегу гауптман построил батальон.

Скоро должны объявить особый приказ фюрера [541].

Через десять минут раздался шум мотора, прибыл командир полка, в полосе наступления которого начнет работать их батальон.

После кратких приветствий, синий луч фонарика высветил коричневый конверт, распечатанный на глазах. Теперь в его руках белел листок с приказом.

— Внимание!

Наступила тревожная пауза, кровь напряженно пульсировала в ушах. Вот оно! Настало! Сейчас определиться их судьба.

— Солдаты Восточного фронта! Долгие месяцы я вынужден был сохранять молчание. Однако пришло время, когда я смог открыто обратиться к вам…

Гауптман потрясенно слушал последние слова Адольфа Гитлера.

Превентивный удар необходим для завершения это великой войны и спасения европейской культуры. Красная зараза покушалась на сам образ их жизни. В их руках будущее Германского рейха и судьба цивилизации. Да поможет им Бог в священной битве.

Пора и ему сказать слова:

— Солдаты! Товарищи! Не забывайте, что жидо-большевизм нанес Германии удар ножом в спину во время Первой мировой войны! Он виновен во всех несчастьях немецкого народа. Но та битва не закончена, она продолжается и сегодня, в этот час! Товарищи, не уроните честь отцов и дедов! Покажем нации, какие мы парни! [542]

Проорав традиционный «Хох» в ответ, они услышали далекий и воодушевленный рев сотен глоток с русского берега. Что там происходит? Неужели и большевики ринуться на них на рассвете?

— Батальон, смирно!.. Вольно!.. Разойдись!

Для парней настало время обсудить новости.

— Только подумаешь, и еще одна война!

— А как же пакт о ненападении между Германией и Россией?

— Ты слышал, они готовы ринуться на нас!

— Не стони. Мы покончим с русскими за три-четыре недели!

— Вряд ли, три-четыре месяца…

— Эй, не забывай, какая у нашего Адольфа фантастическая голова. Это будет окончательный триумф над Версалем. От нас всего лишь требуется еще один блицкриг.

— Вот загнул, как на митинге. Ты не в партии, сынок…

— А ты что молчишь, Франц? — в роте тот солдат слыл мрачным пессимистом.

Вот и сейчас, тень висела на его лице. Что, впрочем, не мешало нести ему в одной руке полный котелок горохового супа, а в другой — хлеб и порцию конской колбасы. Пока все рассуждают, можно спокойно набить брюхо, добыв на кухне немного лишнего.

— Фюрер, конечно, гениальный человек, но думаю год.

— Не каркай! Иначе положим тебя в братскую могилу сверху.

В ответ Франц надул толстые щеки и зло сожмурил глаза:

— Что хотел, услышал? Заткнись! Из этого дерьма не всем придется вернуться домой!

— Нет, он шутник. Не помнит, сколько недель ушло на Польшу? А как под нас легла Франция?

— Да, галлы окончательно выродились. Послушные бараны!

— Зато девчонки там просто прелесть! Стройны, как тополь!

— По моим подсчетам война должна закончиться в конце июля, и я назначил свое бракосочетание на второе августа! — многозначительно сопя, кто-то выразил свое мнение [543].

— Ты хороший математик, Гельмут, но твоей невесте придется подождать. Говорят, в России совсем нет дорог и полно грязи, приятной лишь свиньям…