— Нет-с, я с ума не сходил! — возразил задетый за живое Антон. — Вам неизвестно, конечно, как вы неверующий, а нам видения были! Буря опять! Потопли бы все до единого с ними, вот что! Я старый человек, мне пора помирать, а здесь барин мой-с! Они еще человек молодой, о них бы подумали! Как вам угодно-с, а уж такого дела на своих глазах допустить не могу-с! А что не спросимшись сделал, это виноват, точно-с, казните меня…

Палеонтолог слушал горячую речь старика с раскрытым ртом и разведенными руками, готовый разразиться громом и молнией, но вдруг улыбнулся.

— Боже мой, как он глуп! — проговорил он, обращаясь к припавшему на стол от смеха Михаилу Степановичу. — Как он сверхъестественно глуп! На него даже сердиться нельзя!

Антон выслушивал все с покорным видом.

— Простите уж его, Павел Андреевич! — несколько овладев собой, примиряюще заговорил Михаил Степанович.

— К счастью, и черепа-то не особенно важные, не древние…

— Но позвольте, ведь эдак он у нас все хоронить начнет, что мы ни добудем, — тогда что?

— Нет, уж он этого больше не сделает! Да, старина? Ну, иди себе с Богом!

— Стой, расскажи, расскажи, как ты погребал-то их! — крикнул весь багровый от смеха Свирид Онуфриевич.

Антон покосился на него, повернулся и скрылся в темноте, проворчав что-то.

— Лучше всего, что он Ивана Яковлевича молодым человеком считает, — сказал по уходе его, видимо, все еще не придя в себя, Павел Андреевич. — Ведь эдакая несуразная старая калоша!

С этими словами палеонтолог бережно собрал свои драгоценности со стола и унес их спрятать как можно дальше в шалаш. За ним, все еще хохоча и шутя, последовали Сви-рид Онуфриевич и Михаил Степанович.

Огни на плоту потухли; все погрузилось в глубокий сон.

Было уже под вечер, когда на другой день вернулись верхами, ведя лошадей, проводник и Василий. Повозок с ними не было.

Нетерпеливо ожидавшие возвращения посланных, путешественники окружили их, и рассказы усталого Василия несколько обескуражили всех, кроме сохранившего невозмутимо решительное состояние духа Ивана Яковлевича. Оказалось, что, как и говорил татарин, на много верст кругом деревень не было и, если б не случайно повстречавшийся табун, им пришлось бы вернуться даже без лошадей.

Низкорослые косматые коньки с длинными хвостами и гривами косили глазами и казались совсем дикими.

— Однако! — произнес Павел Андреевич, пощипывая бородку и поглядывая на животных. — Это звери какие-то, а не лошади! Да они объезжены ли?

— У! — возразил татарин, улыбаясь во весь рот, — я на всех ехал! Хороший конь, такой хороший: шагом не идут, все время скачут, — только держи!!

Павел Андреевич выразительно крякнул и посмотрел на старого ученого.

— Как, Иван Яковлевич? — спросил он, — ездили вы когда-нибудь верхом?

— Я? нет! — откровенно сознался тот.

— Я тоже…

— Как-нибудь поедем! — спокойно заявил Иван Яковлевич. — Выучимся!

Павел Андреевич скосил в сторону губы и ничего не ответил.

Лошадей приведено было десять, причем седел, вернее голых седельных остовов, было всего пять.

Татарин с Василием спутали лошадей и, пустив их пастись, перекусили кое-чего и тотчас же принялись мастерить седла, прикрепляя к остовам подушки и покрывая их кусками разрезанного ковра. Вместо стремян привязывали веревки.

Отъезд за поздним временем был отложен до следующего дня, и все в последний раз уснули на плоту под баюкающие всплески волн великой реки.

Взошедшее солнце отыскало путешественников уже верстах в пяти от берега, в узкой и глубокой лощине, поросшей лесом. Ночь еще как будто висела в ней. Высокая трава казалась сизой от сильной росы. Невыспавшиеся путешественники, с измятыми от сна лицами, поеживались от холода и с удовольствием почувствовали наконец на спинах своих живительное тепло.

Растянувшаяся гусем кавалькада представляла собой далеко не обыденное зрелище. Впереди, сдерживая опытной рукой бойкого конька, ехал без седла проводник-татарин; за ним следовали Михаил Степанович и Свирид Онуфриевич, над плечом которого торчало дуло ружья. Сейчас же за ними, вытянув впереди ноги и руки и крепко держа повода, ехал Иван Яковлевич; брови его были нахмурены, губы сжаты; на румяном лице лежало какое-то детски-наивное, как бы извиняющееся выражение. Несколько далее в виде колосса Родосского возвышался на коренастом коньке Павел Андреевич. Ноги его доставали почти до земли; он весь колыхался в такт ходу лошади и, придерживаясь одной рукой за холку, опасливо поглядывал на уши конька, служащие хорошим показателем настроения у этих животных. Позади него ехали Василий и Филипп, ведя в поводу двух коней с вьюками по бокам. Караван замыкал Антон, нагруженный подушками и всякого рода барским добром.

Узкая тропка, по которой ехали путешественники, становилась все незаметнее, глохла и наконец исчезла окончательно. Перед остановившимися всадниками встала темной стеной густая тайга; слева и справа подымались кручи гор. Из-за высоких мохнатых елей, пихт и лиственниц выставляли свои густые вершины цари сибирских лесов — красностволые кедры; чуть слышный звон, словно далекая, далекая молвь, сливался с тишиной тайги.

— Куда ехать? — проговорил татарин, заставляя сделать поворот конька своего. — Мой говорил — дорога нет никакой; сама теперь видишь — нет! тайга, гора кругом!

— Надо, брат, без дороги ехать, ничего не поделаешь! — ответил Михаил Степанович и, вынув из кармана компас и карту, на которой красной чертой обозначена была на совещании Иваном Яковлевичем дорога, определил направление. — Вот куда, — заявил он, рубнув ребром ладони воздух по направлению к тайге.

Татарин, с явным недоумением на лице, тронул каблуками востроносых сапог бока лошади.

Отряд вступил в вековой бор; торжественная тишина и сырость охватили со всех сторон. Никто не проронил ни слова; все, кроме Михаила Степановича и татарина, в первый раз еще углублялись в неведомый, извечный лес; мощь и величие его действовали подавляюще.

Ехать с каждым шагом вперед становилось все затруднительнее; гигантские, не в обхват и пяти человекам, стволы деревьев поминутно преграждали дорогу и приходилось делать зигзаги и объезжать их; лошади одна за другой проваливались по брюхо в ямы, покрытые сверху буреломом; густые, колючие шатры елей не щадили боков и лиц всадников. Больше всех доставалось Павлу Андреевичу, не решавшемуся отпустить гриву лошади и хоть раз защитить лицо руками. Предвидя особенно хлесткий удар какой-нибудь злокозненной ветки, он крепко зажмуривал глаза и только покряхтывал, получив его. Порядочно доставалось и остальным.

Перед полуднем отряд выбрался на небольшую поляну с ручьем, и решено было сделать привал.

Павел Андреевич с трудом слез с зашатавшейся лошади и, передав повод татарину, направился, широко расставляя ноги, к Михаилу Степановичу. Тот хлопотал над устройством завтрака.

Свирид Онуфриевич, дымя трубкой и посмеиваясь, глядел на приближавшаяся палеонтолога.

— Что это вы, батенька, ножками-то как циркулем движете? — заметил он.

Павел Андреевич уселся на траву возле разостланной на ней салфетки, и вытащив из своей сумки ножик и вилку, приготовился к уничтожению предстоявшего завтрака.

— Оттого, маменька, ответил он, — что земля наша велика и обильна, а благоустройства в ней нет, — устал!

На тарелках появились жаренные тетерьки — плод охоты Свирида Онуфриевича, хлеб и две коробки с консервами, которыми запасся в Москве предусмотрительный Михаил Степанович.

Путешественники разместились, кто поджав под себя ноги, кто на коленях, и приступили к закуске.

Слуги расположились поодаль.

Только что охотник успел отправить в рот изрядный кусок хлеба с маринованной рыбой, как Кузька, не сводивший с него глаз, вдруг понюхал воздух и, слабо визгнув, так прижался к хозяину, что чуть не опрокинул его.

— Тубо! — грозно крикнул Свирид Онуфриевич. — С ума ты сошел?… Что бы это могло быть? — прибавил он, заслышав тревогу среди привязанных лошадей и оборачиваясь.