Не верю своим ушам. Этого вполне достаточно, чтобы пройти по конкурсу!

Снова, как много лет назад, бегу на почту. Даю телеграмму жене: «Руский апять здал на харашо. Поступил!»

Телеграфистки улыбаются.

Спасибо вам, Евгений Иосифович.

Аполлон

Маленький вестибюль хирургического отделения. К самой двери операционной свезли несколько металлических каталок. На них — готовые к операции бедолаги, укрытые серыми, застиранными простынями. Лица отрешенные, бледные, без выражений. У всех позади ранний подъем, клизма, длинный путь на шатких тележках по сонным коридорам больницы. Гулкий стук открывающихся дверей грузового лифта. Брань санитаров, запихивающих в узкое пространство четырехколесную каталку. Снова мат на выходе из лифта. Быстрое параллельное скольжение неподвижного тела вдоль потолка. Мелькание светильников и перекрытий… Остановка. Смиренное ожидание своей участи у двери операционной.

Появляется хирург — веселый, довольный, энергичный. За ним шумная свита из нескольких ассистентов и медсестер.

— Так, кто на ампутацию? — бодрым голосом спрашивает он пациентов.

Молчание.

— Кто на ампутацию правой верхней конечности? — громче повторяет хирург.

Становится ясно, что желающих расстаться с руками нет. Я искоса поглядываю на соседей. Все затаились, молчат. Авось, пронесет. Интересно, как они себе это представляют. Отменят операцию? Забудут? Отвезут снова в палату, а там рассосется… Или, может быть, отрежут кому-то другому? Другому — смешно. Стоп. А кто другой-то? Я лежу под простыней голый, в одних бахилах. У меня аппендицит. Понятно, руку не отрежут. Впрочем, гляжу на закрытые марлевыми повязками суровые лица персонала и чувствую — с них станется. Отсекут — и пикнуть не успеешь.

— У меня аппендицит, — тихо говорю я.

Хирург подходит. Слегка задирает простыню. Мельком глядит на мое посиневшее тело. Потом спрашивает:

— Чем докажете?

Бред какой-то.

— Да у него аппендицит, — выручает медсестра. — Я его помню. Он вчера поступил с острым.

На всякий случай я вытягиваю обе руки. Начинаю шевелить пальцами. Мол, с руками все в порядке. То же самое делает сосед на каталке слева.

— Грыжа. У меня грыжа, — радостно сообщает он хирургу.

Доктор повернулся и шагнул к мужчине на каталке справа. Тот лежит с каменным лицом. На глазах слезы.

— Что же вы, — говорит хирург, подмигнув ассистенткам, — чуть не подвели своих товарищей по несчастью. Нехорошо. Как нехорошо.

Только сейчас до меня доходит: врач шутит. Разминается перед операцией. Чудак. Это про таких, как он, слагают больничный фольклор:

— Доктор, — спрашивает пациент хирурга, устраиваясь поудобней на операционном столе, — я жить буду?

Хирург, задумавшись, отвечает философски:

— А смысл?

Теперь он делает знак санитарам — везите двурукого первым. Беднягу закрывают простыней и увозят в операционную.

Через некоторое время надо мной склоняется лицо юной медсестры.

— Мужчина, мужчина. Вы меня слышите? У вас сколько килограмм?

— Что? — кажется, я успел задремать. — Каких килограммов? Чего килограммов? — с трудом стараюсь понять.

— Вес… Какой у вас вес?

— Ах, вес. Девяносто пять, — отвечаю.

— Не может быть. — Голос сестрички звучит ласково и нежно. Она сняла простыню и, осмотрев меня с ног до головы, восхищенно выдохнула:

— Да вы — просто Аполлон. Ничего лишнего. Одни мышцы.

Не верю своим ушам. Я, всегда стеснявшийся неуклюжего, асимметричного обрюзгшего тела. Я, пожизненный владелец узких плеч и толстых бедер. Я… вдруг нашел своего ценителя и знатока. Жаль, что это произошло только здесь, в больнице. Эх, не видела меня девушка лет двадцать назад. Когда чуб кудрявился. На торсе читались крупные фрагменты мышц, а живот, при взгляде сверху, еще не закрывал носки ботинок. «Аполлон» — про меня? А она симпатичная. До выписки обязательно познакомлюсь…

— Так какой у вас вес? — еще раз спросила девушка.

— Может быть, — говорю, — не девяносто… а восемьдесят пять.

Она вновь детально осмотрела мое распластанное на каталке тело. Сказала твердо и даже с некоторыми нотками раздражения:

— Любите вы, мужчины, на себя наговаривать. Ведь ничего же лишнего. Только мышцы.

— Вам, правда, нравится?

— Восемьдесят кило, не больше.

— Согласен, — говорю, — пишите восемьдесят. Господи, — думаю, — как мало надо человеку для счастья. Немного внимания, чуткости, ласкового взгляда. Нескольких слов похвалы и участия. И все!

— Девушка, где мы можем встретиться после операции?

— В морге, — пошутил человек с грыжей.

Сестра ничего не ответила. Записала что-то в свою тетрадку и отошла. Еще через некоторое время я услышал ее голос за перегородкой:

— Зин, этому, с аппендицитом, приготовь наркоз на восемьдесят килограмм. Не больше. У нас за квартал перерасход страшный… Того и гляди останемся без премий.

Я проснулся на операционном столе раньше времени. Только-только начали штопать мои девяносто пять кило. Я слышал свежие анекдоты от доктора. Чувствовал, как игла вонзалась в кожу и нитки проползали сквозь ткани. От острой боли сводило челюсти.

Что ж, терпи, Аполлон хренов.

Я от Фраймана

Главный редактор студии телевидения Виктор Зиновьевич Фрайман никому не умел отказывать. Это знали все. В эпоху абсолютного дефицита он доставал билеты, лекарства, путевки, водку, книги… Помогал друзьям, коллегам, знакомым и совсем незнакомым людям, если они прорывались на студию или находили его по телефону. Когда же о чем-то просил лично Фрайман, его желания выполнялись немедленно. Это не был блат в привычном смысле. За услуги ему не требовалось платить услугами. Принцип «ты мне — я тебе» был здесь совершенно ни при чем. Просто в те, уже далекие, семидесятые годы XX века телевидение было «абсолютным авторитетом»… Дикторы, журналисты, ведущие программ моментально становились звездами. Их узнавали, обожали, старались помочь. Просто так, из удовольствия. Из чистой любви к искусству. К Фрайману, который сам вел многие популярные телепередачи, это относилось вдвойне. Но не всегда. Бывали и накладки. Проколы, как сейчас говорят.

Однажды мне, начинающему редактору телевидения, пришла повестка из военкомата. Зеленая такая бумажка с приказом явиться по указанному адресу с теплыми вещами, суточным запасом еды, личной ложкой и кружкой. Времени на сборы давалось немного. Сутки. Не более.

Утром бегу в военкомат. С трудом пробиваюсь к какому-то ответственному майору. Объясняю, что никак не могу явиться с кружкой и ложкой. Что в конце недели веду две «живые», то есть без записи, передачи. Они анонсированы в газете. Придут «выступающие», между прочим, уважаемые люди. Материалы отсняты. Без меня никто не сможет смонтировать пленку. И вообще, у нас плановое вещание, каждый редактор должен в месяц подготовить несколько программ. А если я уеду…

— Значит, служить не хотите, — разочарованно подытожил майор.

У него был вид человека, который двадцать лет сидел на этом месте, надеясь, что вот откроется дверь, войдет кто-то здоровый, красивый, умный и скажет: «Возьмите меня и отправьте куда хотите. Надолго. Нет, разрешите служить вечно и бесплатно…» И это чудо произойдет сегодня, сейчас… А пришел я и все испортил…