С каким типом пациентов ей действительно хочется работать? Как и когда она приносит больше всего пользы? До какого предела допустимо расплачиваться за это бессонницей и проблемами с желудком?

Ей хотелось работать с такими людьми, как Самуэль Баи и Виктория Бергман, но там уже ясно, что ее усилий недостаточно.

В случае Виктории Бергман она попросту проявила излишнюю заинтересованность и утратила способность судить здраво.

А в остальном?

Она вышла на парковку, достала ключи от машины и окинула беглым взглядом больничный комплекс.

С одной стороны, работа здесь, с мужчинами вроде Карла Лундстрёма. Решение она принимала не в одиночку. Давала заключение при обследованиях, и в лучшем случае оно превращалось в рекомендацию, которая потом передавалась в суд.

Это напоминало ей игру в испорченный телефон.

Она шептала свое мнение кому-то на ухо, тот шепотом передавал его другому лицу и так далее, пока шепот не достигал судьи, который сообщал окончательное решение диаметрально противоположного содержания, возможно, под давлением какого-то влиятельного судебного заседателя.

Она открыла дверцу машины и опустилась на сиденье.

С другой стороны, работа на приеме, с пациентами вроде Каролины Гланц, где она получала почасовую оплату.

Предопределенные рамки, думала она, заводя машину. Существует готовый контракт с определенными условиями.

Использовать и давать использовать себя другим.

Клиент платит за оговоренное время, рассчитывает на стопроцентную концентрацию на себе и использует терапевта, который за плату позволяет клиенту себя использовать.

Грустная тавтология, констатировала она, выезжая с парковки.

Я прямо как проститутка.

Боксерский клуб “Линнея” в течение многих лет помещался в том же здании на Сант-Паульсгатан, что и приемная Софии Цеттерлунд. Название клуба вызывало споры. Согласно одной истории основатели клуба обычно тренировались на лужайке перед виллой, называвшейся “Линнея”, согласно другой открытие боксерского клуба пришлось на день именин Линнеи. Третья версия строилась на теории, что боксеры были большими поклонниками Эверта Тоба[32] и окончательное решение комиссии по выбору названия якобы основывалось на личном мнении подвыпившего трубадура о том, какое имя является прекраснейшим на свете, милейшим на земле. Линнея.

Вернувшись в приемную, София чувствовала себя совершенно опустошенной. Оставался час до следующего клиента – женщины средних лет, с которой они уже дважды встречались и чьей главной проблемой было то, что у нее имелись проблемы.

Предстоял разговор, посвященный попыткам разобраться в проблеме, которая изначально таковой не являлась, но становилась проблемой, более или менее незаметно превращаясь в нее в процессе беседы.

София ощущала полную беспомощность. О чем пойдет речь на этот раз? О картине, которая висит дома у женщины криво, потому что муж, уходя на работу, слишком сильно хлопнул дверью? Съехав в сторону, картина символизировала потерпевший неудачу брак и нарушала прямые линии интерьера. В плохом самочувствии женщины виноват муж, хотя в течение двадцати лет она только и делала, что ела шоколадные пастилки, а у детей тем временем ничего не получается, за что бы они ни брались.

София включила компьютер, просмотрела имевшиеся у нее записи и сразу поняла, что ни к одному из разговоров готовиться не надо.

После женщины должен прийти Самуэль Баи.

Проблемы настоящих людей, подумала она. Час.

Виктория Бергман.

София подключила наушники.

Голос Виктории звучал весело.

Ведь это было так просто, что можно было обхохотаться, глядя на их серьезные физиономии, когда я покупала тянучку за десять эре, предварительно набив куртку сладостями, которые затем могла продавать всем участвовавшим в соревновании “Кто осмелится тронуть меня за грудь или между ног?” и потом смеяться, когда, разозлившись, капала в замок клея, чтобы они опаздывали, а тот бородач ударял меня по башке сводом законов так, что зубы стучали, и заставлял выплевывать жвачку, которая все равно уже утратила вкус и которую я потом прилепляла к мухе…

София поражалась тому, как меняется голос в зависимости от ассоциаций. Будто воспоминания принадлежали нескольким людям, говорившим через медиума. Посреди предложения голос Виктории переходил в печальную тональность.

…к тому же у меня имелся резерв жвачек, и я могла потихоньку сунуть в рот новую, пока он сидел и читал, поглядывая, не подсматриваю ли я слова на ладони, где все слипалось от пота, а писала с ошибками я только от волнения, не потому, что была дурочкой, как другие бедолаги, умевшие тысячу раз подкинуть мяч, но ничего не знавшие о столицах или войнах, а знать бы им следовало, поскольку они были из тех, кто все время начинал войны, не понимая, когда уже хватит, а просто бросался на того, кто немного выделялся, имел брюки не той марки или плохую прическу или был слишком жирным…

Голос ожесточился. София помнила, что Виктория злилась.

…как та большая, толстая девочка, которая все время разъезжала на трехколесном велике, со странным лицом и вечно текущими слюнями, и однажды они велели ей снять одежду, но она поняла их, только когда они стали помогать ей стягивать трусы. Они всегда думали, что она просто крупный ребенок, и удивились, увидев, что низ живота у нее как у взрослой, а еще тебя могли избить только за то, что ты не плакала, когда тебя лупили кулаками в живот, а, наоборот, смеялась и просто продолжала жить дальше, не ябедничая и не жалуясь, была твердой и решительной…

Голос умолк. София слышала собственное дыхание. Почему она не попросила Викторию продолжить?

Она прокрутила пленку вперед. Почти трехминутная тишина. Четыре, пять, шесть минут. Зачем она это записала? Слышались только дыхание и шелест бумаги.

Через семь минут София услышала звук: это она точила карандаш. Потом Виктория прервала молчание.

Я никогда не била Мартина. Никогда!

Виктория почти кричала, и Софии пришлось убавить громкость.

Никогда. Я не предаю. Я ела из-за них дерьмо. Собачье дерьмо. Я, черт меня возьми, привыкла к дерьму! Проклятые сигтунские снобы! Я ела дерьмо ради них!

София сняла наушники.

Она знала, что Виктория путается в своих воспоминаниях и часто забывает, что говорила несколько минут назад.

Но являются ли эти пробелы обычными провалами в памяти?

Перед встречей с Самуэлем она нервничала. Нельзя, чтобы разговор зашел в тупик, а в его последние визиты дело шло именно к этому.

Она должна достучаться до него, пока не поздно, пока он полностью не выскользнул у нее из рук. София знала: для этого разговора ей потребуется вся имеющаяся у нее энергия.

Как обычно, Самуэль Баи появился точно ко времени, в сопровождении социального работника из Хессельбю.

– В половине третьего?

– Думаю, в этот раз мы поговорим подольше, – ответила София. – Вы сможете забрать его в три часа.

Социальный работник удалился в сторону лифта. София посмотрела на Самуэля Баи. Тот присвистнул.

– Nice meeting you, ma’am[33], – сказал он, одарив ее широкой улыбкой.

Поняв, какая из личностей Самуэля перед ней, София испытала облегчение.

Это был Фрэнкли Самуэль, как она называла его в журнальных записях, откровенный, общительный и приятный Самуэль, начинавший каждое второе предложение с Frankly ma’am, I have to tell’ya…[34] Говорил он всегда на каком-то доморощенном английском, который София находила немного забавным.

В последний раз Самуэль превратился в “откровенного” сразу, как только исчез социальный работник и они поздоровались за руку.

Любопытно, что, встречаясь со мной, он избирает “откровенного”, подумала она, приглашая его в кабинет.