Периодические, хотя порой и с достаточно длительной амплитудой, колебания политического маятника способны нагнать смертную тоску на иного философически настроенного наблюдателя обстановки в Соединенных Штатах. Американских же политиков коловращение жизни по давно накатанному маршруту ничуть не смущает: ведь оно служит прямым, хотя и своеобразным, подтверждением нужности и важности их деятельности. «Он полагает, что правительство должно заниматься всем, а я не вижу, каким образом оно может взять на себя больше того, что входит в круг его нынешних обязанностей, если мы намерены сохранить в стране хоть какую-то личную свободу» — в этой фразе сенатора Бэрдена Дэя заключена не только суть разногласий между этим вымышленным персонажем романа и вполне реальным президентом Ф. Рузвельтом, но и вся парадигма политической активности официального Вашингтона на протяжении как минимум последнего полувека.

Интеллектуальный примитивизм политологии — как теории, так и ее практического применения — хорошо сознают наиболее проницательные персонажи Г. Видала. Со ссылкой на опыт Вудро Вильсона в романе звучит любопытная сентенция: «Самое худшее в должности президента — это необходимость выслушивать то, что ты уже давно знаешь». Предсказуемость и очевидность не просто суждений, но и самих политических решений являются неотъемлемой особенностью данной сферы на всех ее уровнях. Вот почему в Америке, особенно в XX веке, политика крайне редко привлекала к себе мыслителей или хотя бы тех, кто органически не расположен к тривиальности. Сын аптекаря, кадровый военный, несостоявшийся галантерейщик, отставной актер — именно этим людям, олицетворяющим и «средний» социальный класс, и усредненное мышление, Соединенные Штаты вверяли в послевоенное время честь находиться у кормила власти. Возникающие при этом издержки мало кого пугали, ибо в правовом государстве со стабильной конституцией у общественности есть все условия, чтобы подправить даже самого строптивого главу администрации, а если понадобится, то и призвать его к ответу за противозаконные действия.

«Планировать в политике слишком часто — не более чем форма взаимоуспокоения. Предвидеть будущее совершенно невозможно», — замечает Г. Видал от имени сенатора Дэя, который держит совет со своим помощником Клеем Овербэри. Дар предвидения необходим политику, несмотря на то что спектр вероятности сведен, как правило, всего лишь к двум-трем вариантам, но еще более головоломной предстает перед ним проблема личной лояльности сподвижников и приближенных. Можно даже утверждать, что это не проблема, а настоящее наваждение, незримый дамоклов меч, зависший над головами тех администраторов, что не обладают решительным интеллектуальным либо организаторским превосходством над своим окружением. В рамках государственно-монополистической системы, уничтожающей свободу выбора и пространство для маневра, угрозы открытого соперничества почти не существует, а вот в условиях широкой демократии она дает себя знать на каждом шагу. Бэрдена Дэя, и не его одного, преследует все та же навязчивая идея — «ни про кого никогда нельзя с уверенностью сказать „наш“», хотя это в общем-то вполне естественно, поскольку постулат безграничной преданности в корне расходится с общим содержанием понятия «заниматься политикой».

В отличие от «Демократии» Г. Адамса «Вашингтон, округ Колумбия» является не только произведением на «политическую тему», но и романом историческим, то есть охватывающим довольно значительный промежуток времени и откликающимся на важные события внутри и за пределами Америки. Стремясь к точной датировке эпизодов книги, писатель почти всякий раз соотносит их с памятными моментами прошлого. Тут и уже упоминавшееся поражение Рузвельта в конгрессе, и его реванш некоторое время спустя по вопросу о помощи противникам Гитлера, и визит в американскую столицу королевской четы из Великобритании, и известие о японской атаке в Пёрл-Харборе. Стоит подчеркнуть, что именно Пёрл-Харбор в каком-то смысле не только решил исход войны, но и определил контуры послевоенного мира. Всего через несколько дней после бомбардировки Гавайев Гитлер неожиданно для всех объявил войну Соединенным Штатам, положив тем самым начало растянувшемуся на три с половиной года «самоубийству германской империи» (согласно определению западногерманского историка и публициста С. Хаффнера). С этого часа даже те, кто ненавидел Сталина, предпочитая ему «бесноватого фюрера», который по крайней мере не занимался методическим уничтожением собственного народа, дали свое согласие на вхождение США в антифашистскую коалицию.

Существовал, впрочем, и иной, гипотетический вариант военно-политического расклада сил, отвечавший сугубо «нутряным» интересам «чистой, простой и богобоязненной» Америки. «Если мы поможем Гитлеру в России, он поможет нам против японцев. При глобальном разделе мира мы получим Азию, а он оставит за собой Европу, и все будут довольны», — изрекает у Видала один из персонажей со ссылкой на агентурные данные, полученные из нейтральной Швейцарии. Холодный прагматизм такого рода расчетов было трудно переварить тем, кто, подобно Рузвельту, любой ценой стремясь к победе над Германией, предпочитал видеть в сталинистском Советском Союзе «недозревшую демократию», которая будто бы имеет все шансы стать полноценным, ответственным членом демократического сообщества. Как считают некоторые американские консерваторы, отмежевываясь от прозорливых предостережений, уступив нажиму на Ялтинской конференции, Рузвельт, хотя и невольно, заложил фундаментальные основы всемирного раскола, сохранявшегося в своей незыблемости по меньшей мере четыре послевоенных десятилетия.

Знакомство с романом Видала поможет нашему читателю, особенно более старшего возраста, лучше разобраться в судьбе, надеюсь, еще не забытого Гарри Гопкинса. В годы войны он наряду с Рузвельтом и генералом Эйзенхауэром олицетворял в глазах советских людей почему-то пришедшие им вдруг на помощь Соединенные Штаты, которые дотоле неизменно клеймились официальной пропагандой как «пособник фашизма» и «цитадель международной реакции». На мировой арене Гопкинс был персоной самого крупного калибра, доверенным лицом президента и исполнителем многих его предначертаний, о чем хорошо рассказал драматург Роберт Шервуд в известной советскому читателю двухтомной работе «Рузвельт и Гопкинс». Но в самой Америке Гопкинса всегда считали калифом на час, поскольку он не был тесно связан ни с одним из штатов и полагался лишь на «высочайшую» поддержку.

Этот пример показателен и для иллюстрации непростых и непривычных, с точки зрения многих европейцев, взаимоотношений «по вертикали» в рамках конкретно взятой политической партии. Для американцев характерна гораздо большая степень независимости отдельных деятелей от «генеральной линии», что, конечно же, впрямую связано с индивидуализмом, давно ставшим в США национальной религией. Видал напоминает, в частности, о той неприязни, которая существовала между Ф. Рузвельтом и его партнером — техасцем Джоном Гарнером. Независимостью суждений отличались и другие вице-президенты — Генри Уоллес (опять-таки при Рузвельте) и Губерт Хэмфри, не потерявшийся в тени, которую отбрасывала незаурядная личность Линдона Б. Джонсона. И лишь в 70— 80-е годы почти полная бессловесность стала уделом вице-президентов, сделавших, похоже, основную ставку на то, что эта позиция непременно обернется для них крупными дивидендами в час избирательной кампании и выдвижения «надежных», проверенных кандидатур.

Главным связующим звеном между сценами политической и частной жизни, воспроизведенными в романе «Вашингтон, округ Колумбия», является фигура Клея Овербэри. Некоторое время Клей живет под двойным прессом домашних неурядиц и укрепляющегося в нем сознания неудачи своей карьеры. Не то чтобы ему совсем были неведомы радости жизни. Клей не обделен ни привлекательной внешностью, ни хватким умом, ни прилежностью и исполнительностью — качествами, особенно необходимыми для «бумажной работы» в офисе крупного политического босса. Отсутствует другое: деньги и прежде всего нужные связи, без которых честолюбию и таланту нечего делать в наше время на общественно-политической арене. Можно, правда, заметить, что Клею Овербэри не хватает также идеалов, но если бы таковые у него были, то Клей обратился бы, наверное, в полностью «голубого» персонажа, и тогда читатели книги утратили бы всякую веру в этот художественный образ.