— Каюсь, — сказала Маделина кротко и печально, — каюсь, жизнь сложнее, чем мне казалось.

— Что ж, я последую вашему совету, — заявил Рэтклиф. — Я пойду в логово диких зверей, раз вы считаете, что это мой долг. Но ответственность я возлагаю на вас. Вы не вправе отказаться вести меня через опасности, которые я по вашей же милости на себя навлекаю.

— Нет! Нет! — воскликнула Маделина очень серьезно. — Помилуйте! Какая ответственность? Вы просите больше, чем я способна дать.

Он посмотрел на нее с тревожным, озабоченным выражением; его глаза, казалось, глубоко запали в обведенные темными кругами глазницы.

— Долг есть долг, — сказал он торжественным от напряжения голосом, — для вас, как и для меня. Я вправе рассчитывать на помощь всех, кто чист духом. И вы не вправе мне отказывать в ней. Как же вы можете отвергать свою долю ответственности, возлагая на меня мою?

И еще не кончив говорить, он встал и откланялся, так что она успела пробормотать лишь несколько неубедительных возражений. Когда он ушел, миссис Ли долго сидела, устремив взгляд на огонь и мысленно перебирая то, что он сказал. От его намеков у нее голова шла кругом. Какая женщина в тридцать лет, с надеждою разве что на Бога, могла устоять против подобной атаки? Какая женщина с душой, видя перед собой самого могущественного из политиков своего времени — с лицом, удрученным тревогой, с голосом, трепещущим от сдерживаемого чувства, — который просил у нее совета и участия, могла не откликнуться на такой призыв? И какая женщина могла выслушать, не поникнув головой, упрек в сверхкатегоричности от человека, который тут же объявлял ее приговор окончательным? Рэтклиф обладал, ко всему прочему, завидным чутьем на человеческие слабости. Ни одна магнитная стрелка не способна была точнее указать залежи руды, чем его палец уязвимое место в чужой душе, стоило ему к ней прикоснуться. Миссис Ли не тронули бы призывы к религиозным, честолюбивым или сердечным чувствам. К подобным призывам она осталась бы глуха, они лишь перечеркнули бы все его надежды. Но она была женщиной до мозга костей. Рэтклифу не удалось вдохнуть в нее любовь, но подвигнуть ее на самопожертвование было возможно. Она не служила Богу и искупала это служением человеку. Ей, как всем женщинам, была присуща склонность к аскетизму, самоизничтожению, самоотречению. Всю свою жизнь она, не щадя себя, стремилась понять, в чем ее долг, чтобы исполнить его. Рэтклиф знал, где ее уязвимое место, когда повел на нее атаку именно с этой стороны. Подобно всем великим ораторам-адвокатам, он был актер, тем более успешный, что актерствовал с видом достоинства, исключавшим фамильярность. Он взывал к ее сердцу, к чувству справедливости и долга, к ее мужеству, верности, ко всем высоким свойствам ее натуры, и, взывая к ним, сам был почти убежден, что на самом деле таков, каким себя выставлял, и что и впрямь имеет право на ее преданность. Неудивительно, что и она в свою очередь почти склонялась к тому, чтобы признать за ним это право. Она так же мало разбиралась в Рэтклифе, как Каррингтон и Якоби. Человек, говоривший так, как он говорил, — считала она — был, несомненно, человеком благородных чувств и высоких целей! Разве его деятельность не была стократ важнее того, чем занималась она? И если он, отягощенный одиночеством и заботами, нуждался в ее помощи, разве могла она отказать ему в ней? Что в ее жизни, бесцельной и бесполезной, было столь уж ценного, чтобы не пустить ее по ветру ради возможности обрести полное, осмысленное существование?

Из всех титулов, которые когда-либо носили наследные принцы или царствующие монархи, самый гордый принадлежал римскому папе: «Servus Servorum Dei»— «Слуга слуги Господня». В прежние времена слугам дьявола не позволялось ни под каким видом проникать в правительство. Они подлежали изоляции, наказанию, изгнанию, изувечению и сожжению. Сегодня у дьявола нет слуг, слуги бывают только у людей. Возможно, доктрина, утверждающая, что вовсе не добродетельные люди, а большинство — пусть порочное и нечестное — есть глас Господний, ошибочна, но надежды человечества связаны именно с ней; и хотя маловеры нет-нет да от нее отрекаются, видя, как, ступив на эту стезю, давно уже заклейменную историческим опытом и религией, независимо от того, ошибочна она или нет, человечество барахтается в безбрежном океане, оно все же барахтается там с меньшими потерями, чем руководимые папами со всеми их высоконравственными принципами, а потому пройдет еще много времени, прежде чем общество пойдет на попятный.

Были или не были новый президент и его главный соперник мистер Сайлас П. Рэтклиф слугами слуг Господа, здесь не суть важно. Чьими-нибудь слугами они все же были. Ведь нет сомнения, что многие из тех, кто называет себя слугами народа, на самом деле являются волками в шкуре ягненка или воронами в павлиньих перьях. Их в изобилии можно увидеть в Капитолии в те дни, когда заседает конгресс, где они поднимают страшный шум или с еще большим успехом вообще ничего не делают. Более разумная цивилизация заставила бы их заняться физическим трудом; при нынешнем положении вещей они служат лишь самим себе. И все же есть два должностных лица, служба которых приносит реальную пользу: это президент и министр финансов. Камнебоец из Индианы, не пробыв в Вашингтоне и недели, так истомился по родному штату, что совсем раскис. Ни одна служанка из самой дешевой гостиницы не была измотана до такой степени. Все вокруг него постоянно плели сети заговоров. Враги не оставляли его в покое. Весь Вашингтон смеялся над его промахами, а мерзкие бульварные листки, выходившие по воскресеньям, не отказывали себе в удовольствии публиковать отчеты о высказываниях и деяниях нового главы государства, отбирая материалы с таким остроумием и размещая их на газетной полосе с таким умелым злорадством, что президент не мог их не заметить. Он был весьма чувствителен к насмешкам, к тому же его приводило в ужас, что те его рассуждения и поступки, которые он считал достаточно благоразумными, могут восприниматься столь превратно. Кроме того, его захлестнула лавина общественных дел. Они хлынули на него таким бурным потоком, что он, к своему отчаянию, был просто не в состоянии все проконтроливать. Он решил дать этой волне возможность перекатиться через него. Его голова была перегружена впечатлениями от встреч с бесконечными посетителями, каждого из которых он обязан был выслушать. Но более всего его беспокоила инаугурационная речь, которую он в своем смятенном состоянии так и не смог написать, хотя выступать ему предстояло уже через неделю. Нервничал он и по поводу состава кабинета: ему казалось, он ничего не сможет сделать, пока не избавится от Рэтклифа. А между тем благодаря некоторым «друзьям» президента тот обязательно должен был войти в кабинет; Рэтклиф, конечно, продолжал оставаться врагом, но пусть руки у него будут связаны; пусть будет этаким Самсоном, которого необходимо держать в цепях и использовать по мере возможности, пока не придет время убрать совсем. Решив этот вопрос таким образом, президент почувствовал, что нуждается в Рэтклифе; в последние дни он откладывал все дела до следующей недели, «когда мой кабинет будет окончательно сформирован», то есть когда он сможет опереться на поддержку Рэтклифа; поэтому мысль, что Рэтклиф может отказаться от должности, приводила его в панику.

В понедельник, за час до назначенной встречи с Рэтклифом, он в беспокойстве расхаживал по своему кабинету. Его раздирали сомнения: с одной стороны, он признавал необходимость использовать Рэтклифа, с другой, был не менее решительно настроен связать ему руки. Рэтклиф во что бы то ни стало должен войти в кабинет, где каждый второй будет его противником. Его необходимо лишить возможности оказывать кому-либо покровительство. И необходимо заставить его принять эти условия с самого начала. Но как сделать это таким образом, чтобы сразу его не оттолкнуть? Если бы президент мог только вообразить, сколь напрасны были его терзания! Но он считал себя очень мудрым политиком, вершащим судьбы Америки, что неизбежно приведет к его переизбранию на второй срок. Когда по истечении некоторого времени ровно в десять под бой часов в кабинете вошел Рэтклиф, президент бросился к нему чересчур поспешно и, не успев пожать ему руку, выразил надежду, что мистер Рэтклиф прибыл с полной готовностью тотчас же приступить к работе. Сенатор ответил, что, если таково окончательное и решительное желание президента, он не будет более сопротивляться. Затем президент напыжился и, воображая себя американским Катоном, произнес небольшую, заранее заготовленную речь о том, что отбирал членов своего кабинета прежде всего с учетом общественных интересов и как важно, чтобы мистер Рэтклиф был в числе этих государственных мужей; он надеется, что у них не возникнет принципиальных разногласий, поскольку основным своим принципом считает невозможность отказа от занимаемых должностей, разве только в тех исключительных случаях, когда кто-нибудь из членов кабинета попадет под следствие, и что в этих условиях он рассчитывает на помощь мистера Рэтклифа, который исполнит свой патриотический долг.