Вы видите осколки той повести, которую я больше не пищу: остров, семью, всю ситуацию. Мое терпение иссякло. Нервы не выдержали. И все же: остался некий час между полуднем и вечером, когда лучи солнца бьют горизонтально из-за деревьев, и все, что я вижу, — этот остров, ситуацию на нем. Порой в такие минуты какой-то момент ситуации кажется мне особенно существенным, иногда — другой. Я вижу Инез Кристиан Виктор весной 1975 года, идущей по узкому пляжу за домом Жанет, впереди нее — угасающее солнце, отражающееся в брызгах у Блэк-Пойнта. Я вижу Джека Ловетта, наблюдающего за ней, мужчину за шестьдесят, в костюме из легкой полосатой ткани, сшитом на заказ, с ослабленным галстуком, но с хорошей военной выправкой, предполагающей дисциплинированность, отправляемую ради самой дисциплинированности; мужчину, который, наблюдая, как Инез Виктор удерживает равновесие на камнях, где волна разбивается о мол, курит одну из пяти сигарет, которые он себе позволяет за день. Я вижу, как Инез поворачивается и идет назад к нему; солнце теперь за ее спиной, вода омывает крупный коралловый песок вокруг ее босых ног.

Я вижу, как Джек Ловетт ждет ее.

Я не много рассказала вам о Джеке Ловетте.

В эти дни я очень часто обнаруживала, что мои заметки — о Джеке Ловетте, о костюмах из легкой полосатой ткани, сшитых на заказ, о широком круге его интересов и знакомств и о людях, с которыми он обычно разговаривал (шоферы посольств, механики, стюардессы на самолетах, доценты кафедр английской литературы, путешествующие на стипендию Фулбрайта, агрономы из тропиков, получившие возможность путешествовать при содействии Фонда Рокфеллера, служащие гостиниц и агенты по продаже билетов, продавцы дробилок для риса и сушилок для кокосов, и датских пестицидов, и немецких лекарств) в Маниле и Джакарте и в районе Малаккского пролива.

О его взглядах на информацию как нечто ценное само по себе.

О его подходе к самолетам.

О его способности сводить воедино наблюдение, сделанное в одном месте, с разговором, происшедшим в другом, и прикидывать, когда придет время прибрать к рукам «Боинг-727» или «С-46».

О том, как он ждал Инез.

Некоторое время я вела записи о том, как Джек Ловетт ждал Инез Виктор.

Широко распространено мнение, что первые впечатления являются определяющими. Первый взгляд, упавший на кого-то в другом конце комнаты; первое посещение места строительства большого здания; первая встреча протагонистов — все это считается обязательными сценами, подразумевается, что их будут вспоминать потом, вызывать в памяти до окончания повествования, и не только пишущие романы, но и выжившие в происшествиях и свидетели убийств; вспоминать, по сути, каждый, кто прибегнет к повествовательному методу.

Я не уверена в этом.

Впервые я увидела Джека Ловетта в фотостудии журнала «Вог» на 40-й Вест-стрит, куда он пришел повидаться с Инез.

По разным обстоятельствам и занимаясь различными делами, Инез Виктор и я тогда, в 1960 году, работали в «Боге», и, хотя она обреталась в отделе мод, а я — в крошечной каморке этажом выше, представлявшей собой отдел публицистики, у нас иногда возникал повод (когда надо было сфотографировать драматурга, принимавшего участие в программе показа мод, или, к примеру, товары представляла актриса) побыть вместе. Я вспоминаю, как в то утро пришла в студию поздно и застала Инез сидящей за деревянным столом и, очевидно, не замечавшей, что рефлектор направлен прямо на ее колено, что из стереосистемы с силой в восемьдесят децибел несется голос Чабби Чекера и что здесь же находится манекенщица — увядшая красотка по имени Кики Уатт; пока ее расчесывали, она пыталась рассказать Инез о неком Стенли, которого обе как будто знали.

«В полночь звонят в дверь — кого, думаю, несет, — перекрикивала музыку Кики. — Стенли».

Инез промолчала. Стол, за которым она сидела, был завален бумажными пакетами из закусочной на первом этаже, из одного сочился кофе, но Инез, казалось, этого не замечала. Все ее внимание было поглощено мужчиной, который сидел напротив; я видела его впервые, он был значительно старше нас и чувствовал себя явно неудобно в довольно богемной атмосфере студии. Я не встречалась с Гарри Виктором, но усомнилась в том, что это — муж Инез. Помнится, я подумала, что он мог бы быть ее отцом.

«Да вырубите же кто-нибудь эту музыку! — закричала Кики. — Ну вот. Теперь ты можешь меня слышать. Итак. Я сказала, что на рассвете у меня должны быть съемки, но ты ведь знаешь Стенли — Стенли надо было выпить. Естественно».

«Естественно. — Инез взглянула на меня. — Это Джек Ловетт. Он прямо с самолета».

Джек Ловетт встал и поздоровался со мной, стараясь не глядеть на Кики, которая приспустила накидку и засовывала комки ваты себе в бюстгальтер.

«„Ну и свинарник у тебя“, — заявил Стенли, отпив полстакана. — Кики села на стол между Инез и Джеком Ловеттом и принялась рыться в пакетах. — „Служанка не пришла“, — сказала я. — „Не думаю, чтобы у тебя был пылесос“, — говорит Стенли, хо-хо, каков сарказм, как это забавно. „Действительно нет, — говорю я, — у меня нет пылесоса“. Кстати, у меня его и правда нет, вернее — был, но рус забил его моими драгоценностями. „Послушай, — говорит Стенли. — Как только Дэйзи уедет на Мэйн, я привезу пылесос. На лето“, — говорит он. Представляешь?»

«Еще бы», — сказала Инез. Из одного из пакетов она вынула пончик и протянула Джеку Ловетту. Джек Ловетт отрицательно покачал головой.

«Стенли ушел, я обо всем этом подумала, и, знаешь, мне захотелось себя убить. Представляешь?»

«Еще бы». — Инез откусила от пончика и сунула его обратно в пакет.

«Он хотел забрать из моей квартиры все спиртное — ты знаешь почему?»

«Потому, что ты не хотела пользоваться пылесосом Дэйзи, — сказала Инез, а затем посмотрела на меня: — В Нью-Йорке он пролетом, на два часа, и пришел повидать меня».

Она повернулась к Джеку Ловетту и улыбнулась.

Я знала Инез Виктор вот уже почти год, но никогда не видела, чтобы она так улыбалась.

«Он не может остаться, — сказала она затем. — Потому что, бьюсь об заклад, он устраивает где-нибудь небольшой переворот».

Таков он, первый взгляд.

Определяющий характер момента остается невыявленным.

В действительности я знаю многое о Джеке Ловетте.

Некоторые мужчины (реже — женщины) существуют особняком, они не связаны с каким-либо определенным местом или организацией и чувствуют себя наиболее удобно не в полном одиночестве, но в присутствии незнакомых людей. Им, к примеру, удобно в самолетах. Они забираются внутрь, устанавливают определенные отношения с командой (разбудить или не будить; больше льда или не надо совсем; наладить свет для чтения; после Сингапура пересесть на место за перегородкой), раскладывают одеяла, подушки, обозначают территорию. Жизнь им скрашивает меню с акварелью Донга Кингмена на обложке, успокоительная повторяемость блюд (Rôti au Vol, Legumes Garnis[122]) во время случайных посадок в течение полетов, которые продолжаются одиннадцать, двенадцать, двадцать два часа. Перелет, занимающий менее восьми часов, для них просто скачок, поездка, которую такие люди едва замечают. На земле они чувствуют себя в своей тарелке только в вестибюлях отелей и секторах транзита, в экспресс-кафе и «Клиппер-клубах» всего мира — в закрытых помещениях, где они всегда помнят имена обслуживающего персонала, тех, кто готовит напитки и ведет переговоры о следующих перелетах. Эти люди узнают друг друга и обмениваются бессвязными воспоминаниями о других путешествиях и отсутствующих путешественниках.

«То совместное предприятие в Дакаре», — говорят они.

«Фрэнк был в Дакаре».

«В пятницу я видел Фрэнка в Гонконге, он вернулся из Китая».

«Фрэнк и я были на встрече в Сурабая с тем джентльменом, который ни слова не говорит по-английски. Всю встречу он просидел кивая и улыбаясь, прямо будда, а затем произнес те несколько слов по-английски, которые я от него слышал. „Шесть сотен миллионов стерлингов“, — сказал он».