— Отче — это отец на славянском языке. Вот я твой отец.

   — Разве вы Бог? — удивился Гога. — Мама говорит, что вы мой папа. А папа это вовсе не отче.

Александр прижал к себе маленькое тельце. Он был растроган и умилен. Какая это радость — быть отцом такого вот малыша, отвечать на его простодушные вопросы — радость и очищение, ни с чем не сравнимое. Ощущать радость отцовства на склоне лет, когда рядом взрослые дети с их скучными взрослыми заботами, уже отъединившиеся и ставшие самостоятельными. Кое-кто из них уже обзавёлся собственными семьями и наплодил ему внуков. Внуки это само собой, они близки, быть может, даже ближе, нежели их родители. Но ничто не может заменить детей, зачатых от любимой женщины, когда тебе уже за шесть десятков. Ведь это жизнь, начатая сызнова. Это нежданно нахлынувшие молодые чувства. Они ни с чем не сравнимы. И тот, кто их испытал, подобен Богу.

Он привлёк к себе и девочек. Катюшенька была ещё совсем мала. Он жадно вдыхал тот особый запах детского тельца, который успел позабыть: в нём перемешались свежесть и чистота. Есть ли что-нибудь на свете сравнимое с ним, с этим запахом. «Я счастлив, — снова подумал он, — и, наверно, никакая власть на свете не может возвыситься над счастьем отцовства. Над тихим домашним счастьем». Ему, увы, выпадали не столь уж многие часы такого счастья. Положение — обязывало. Положение, налагавшие высочайшие обязанности, с которыми — приходилось признаться, — он, император, был не в силах справиться. Даже при великом множестве чиновников и помощников всех рангов.

На Лориса — особая надежда. Александр верил, что он исполнит своё обещание — выловит главных вождей-главарей террористов. Обезглавленная «Народная воля» постепенно распадётся — в это он верил, в этом его убедил Лорис и Валуев. Еврей Гольденберг раскололся, открыл все нити, ведущие к заговорщикам, и облегчил правосудию задачу — сам себя казнил, угрызаемый совестью.

Обязанности снова призывали его. И он с трудом оторвался от тёплого Катиного очага. Обязанности в этот день были не особенно велики и обременительны: в мраморном дворце у брата Кости должны были снова, в который раз, собраться высокие особы для того, чтобы обсудить, как навести порядок в империи, бунтуемой фанатиками и маньяками. «Будет очередная говорильня!» — предсказывал наследник, ожесточавшийся всё более и избравший своим духовным наставником обер-прокурора Святейшего правительствующего Синода Константина Петровича Победоносцева.

Александр Победоносцева не одобрял. Тот противился решительно всему — даже самым слабым послаблениям. А слово «Конституция» предавал анафеме, объявляя его дьявольским измышлением, идущим от богопротивных французов, отрубивших голову своему королю и его супруге.

Император решил пройтись пешком от Зимнего до Мраморного, благо путь был ближний. На этот раз его сопровождала усиленная охрана во главе с верным Рылеевым, плотно прикрывшая особу государя от прохожих. Это было Александру не по душе.

   — Саша, столь великие предосторожности напрасны, — говорил он Рылееву, — про этот выход в неурочное время никто не может знать

   — Бережённого Бог бережёт, Ваше величество, — почтительно отвечал Рылеев, и Александр невольно соглашался.

Был обычный петербургский серый день. Нева тяжело лежала меж своих берегов, лениво катя свинцовые воды. Столь же лениво колыхались на ней баркасы и парусники, словно бы никуда не торопясь. Петропавловская крепость и соборный шпиль гляделись с Дворцовой набережной как сквозь кисею. Ветер улёгся где-то вдалеке, как видно дожидаясь своего часа. Барашки и оторвавшиеся от них завитки облаков плыли в одном направлении, мало-помалу сливаясь, густея и уплотняясь. Дело шло к дождю.

Завидев государя в окружении свиты, одни прохожие останавливались, снимали шляпы и низко кланялись, другие же продолжали идти как ни в чём не бывало и только с известной независимостью приподымали шляпу с поклоном. «То был наверно нигилист, — думал в таких случаях Александр. — Нигилистов, оказалось, было немало. Прежде пред батюшкой, при его проходе падали ниц. Может, это и чрезмерно, однако кто станет отрицать, что народ развратился свободою, и в этом, разумеется, виноват в некотором роде я сам. Но с другой стороны, времена нынче переменились радикально: иное время иные песни. Кто мог бы искусственно сдерживать движение прогресса? Европа является пред нами великой искусительницей. Она всё более и более втягивает нас в свою орбиту. Мы не можем отгородиться от неё, как призывает нас Победоносцев, равно от её победительных влияний и идей. Вот что следует сказать там, в Мраморном дворце...»

Но он ничего не сказал. Говорили другие. Удивил цесаревич Александр, наследник престола, старший сын. На прежних совещаниях такого рода он противился с обычной своей ленцой всякого рода начинаниям, от которых попахивало чем-то новым. На этот же раз Саша — Александр всё ещё именовал его по-домашнему, хотя он был давно в супружестве с дочерью короля датского Софией-Фридерикой-Дагмарой, нареченной при святом миропомазании Марией Фёдоровной и успел уже наградить своего отца внуками Николаем, Георгием, Михаилом и Ксенией, с которой Александр время от времени любил повозиться, — так вот на этот раз Александр решительно воспротивился всем предложениям, исходившим от Лориса и даже от Валуева. Ему внимали, к нему прислушивались, видя в нём будущего императора. Да и тон его был решителен. Настолько, что никто не решился ему возражать, понимая бесполезность возражений.

Александр впервые основательно подумал о том, что у его наследника — жёсткий характер и что России при нём придётся нелегко. Откуда такая жёсткость, такая непререкаемость в суждениях? Нет, не от него, тем более не от матери. Он был весь какой-то отличный от породы: большой, грузный в свои неполных тридцать пять (на два года старше Кати, — мельком подумал Александр), не любивший труда, бражник и охотник, как, впрочем, и его отец. Саша с некоторых пор стал не только проявлять интерес к делам правления, но и довольно решительно вмешиваться в них.

Александр не препятствовал — пусть. Этот навык в конце концов был необходим. Но не в чрезмерности, тем более при живом царствующем отце.

Невестка же, очередная Мария Фёдоровна, ему не очень-то нравилась. Узколицая, смуглокожая — отчего, он решительно не понимал, — она была надменна и резка с окружающими и, похоже, презирала русский язык и свою новую родину. В ней уже прорезывались задатки будущей императрицы, хотя она оставалась почтительной «дочерью» Александра и Марии Александровны. Может, она так сильно влияла на своего супруга? Нет, непохоже. Саша кроме всего прочего отличался известным свободолюбием и нередко пропадал на охоте по целым дням, хотя кроме охоты, как докладывали Александру, были и другие увеселения — охота на двуногую дичь женского пола.

«Как он переменился», — думал Александр, с вялым интересом посматривая на своего наследника во время его непререкаемой речи. Чего же он удивляется: он уже успел пройти огонь, воду и медные трубы: командовал гвардейским корпусом, правда, без особого блеска, но голосом зычным и строгим, считался атаманом всех казачьих войск; в русско-турецкую войну командовал рущукским отрядом, хотя чудес храбрости и воинского умения не показал...

«Да, чёртовых зубов ему недоставало, — размышлял Александр, — держался в хвосте своего отряда. Правда, я приказывал ему беречься. После того как умер молодым Николенька, цесаревич, на которого возлагалось столько надежд, следовало охранить Сашу. Наверно, я сам виновен, что в нём недоставало смелости тогда. Зато теперь он осмелел — в словесных баталиях. Мне, слава Богу, он не решается публично перечить, и на том спасибо. Приблизил к себе Победоносцева, почёл его пророком. Константину Петровичу, конечно, нельзя отказать в уме и образованности — он был законник, окончил училище правоведения, возглавлял кафедру правоведения в Московском университете, потому и был приглашён наставлять в законах; великих князей Николая, Александра и Владимира. С той поры Саша к нему и привязался. Ему нравилась красноречивая непререкаемость наставника, его приверженность к старине, к духовным ценностям православия, к сочинительству: в «Русском богатстве» много напечатал своих так называемых трудов, издал книгу о своём путешествии с покойным Николаем. Книга называлась пространно и верноподданно: «Письма о путешествии Наследника Цесаревича по России от Петербурга до Крыма». Потому и настоял Саша, чтобы наставник переехал из Москвы в Петербург и был, как правовед, введён в члены Государственного совета. Однако жесток, жесток и непоколебим, чрезмерно консервативен в своих взглядах и не допускает возражений. Вот, верно, от него и прежде не замечаемые у Саши черты характера...»