— Ты настоящая Жанна д’Арк, — без улыбки говорил ей Морозов.

   — Железная Соня, вот она кто, — подтверждал Ширяев.

   — Мы её боимся, — вторил ему Гартман.

Да, она вскоре заняла первенствующее место среди них. И не потому, что ей приходилось вести хозяйство, запасать провизию, заниматься уборкой, стиркой, ходить на Курский вокзал на разведку — словом, одной осуществлять связь с внешним миром. Меж тем как все остальные были всего лишь землекопами. Обнаружилось, что её воля всего сильней. И она постепенно забрала власть в свои руки и распоряжалась ими, как хотела. Единственное, чего она избегала, — спускаться под землю. Всё-таки она была женщиной, панически боявшейся, например, мышей. Как назло, они обосновались в доме, когда он обезлюдел, и первое время чувствовали себя вольготно. Ширяев предложил купить мышеловку. Соня воспротивилась:

   — Ни за что! Я не смогу... Бр-рр! Один вид мыши, даже дохлой, повергнет меня в ужас...

   — Соня, а ты способна убить человека? Такого, как Дрентельн? — совершенно серьёзно спросил её Ширяев. — Я имею в виду выстрелить в него из револьвера?

   — В Дрентельна? Рука не дрогнет!

   — А в царя? — не унимался Ширяев.

   — К чему этот жалкий вопрос? Разумеется, без всякого колебания.

   — Ну а в мышь? Иль даже в крысу?

   — Степан, не дразни меня. Иначе я не удержусь и отвешу тебе пощёчину.

   — Ну тогда придётся завести кошку. Другого выхода у нас нет, — совершенно серьёзно закончил Ширяев. — Однако остаётся вопрос, что с нею делать потом. Мы же не можем бросить живое существо на произвол судьбы, когда уйдём отсюда.

   — Первое время она прокормится, — предположила Соня.

   — Ну конечно, — хмыкнул Ширяев, — а потом её арестуют как нашу сообщницу и отправят в дом предварительного заключения, где кормёжка будет обеспечена.

   — Вот ты смеёшься, а я серьёзно, — жалобно протянула Соня.

   — Кошка, покушавшаяся на императора всероссийского, — без тени улыбки продолжал Ширяев. — Её, пожалуй, выставят в клетке на всеобщее обозрение с соответствующей таблицей...

   — Перестань наконец! — глаза её гневно сверкнули.

   — Вот ты и рассердилась, — ухмыльнулся Ширяев. — А нам ведь так нужна разрядка. Мы тут истомились в подземных трудах и тревожных ожиданиях: а вдруг всё напрасно.

   — Вдруг всё напрасно... — с тоской в голосе повторила Соня.

В самом деле: что делать далее, если всё сорвётся? Оставаться в доме, зимовать, дожидаясь проезда царя следующим летом? А вдруг он вовсе вздумает отправиться куда-нибудь на воды, в тот же Канн, где, по слухам, сейчас доживала последние месяцы императрица.

   — Дурость эта наша! — вдруг гневно выпалил Гартман, присутствовавший при разговоре. — Дурость! Какие-то мы допотопные заговорщики. И всё это центр — Исполнительный Комитет, от него дурость. Надо же — залезть под землю, врыться в неё, затратив силы и время, без какой-либо уверенности, что это приведёт к желаемому. Нет, я решительно против, я устал, у меня нет больше сил копать, ежеминутно ожидая, что тебя завалит землёй... Дурость, — повторил он, остывая, и замолк.

Воцарилась какая-то тяжёлая тишина. Никто не решался заговорить первым. Сомнение, неуверенность на мгновение вспыхнули в умах. Но их решительно погасила Соня:

   — Партия велела! — произнесла она каким-то металлическим голосом. — Мы же только её солдаты и обязаны повиноваться. А ты, Гартман, волен убираться на все четыре стороны, но только после того, как подкоп будет закончен, трубы с динамитом заложены, провода подведены, словом, поручение Центра будет выполнено.

   — Железная воля, — пробормотал Ширяев. Все они были под впечатлением одноимённого рассказа Николая Лескова, только что напечатанного в журнале «Кругозор». — Железная воля. Соня, я тебя боюсь, но повинуюсь аки солдат майорше. Могу служить денщиком вашему высокоблагородию, — закончил он шутливо.

Но Перовская была настроена серьёзно и шутки не приняла.

   — Нам следует поторопиться, — заявила она. — Близится ноябрь, когда царь со своей любовницей отбудет из Крыма. Я располагаю точными сведениями, что он проследует через Москву во второй половине ноября.

   — Откуда тебе известно — про любовницу? — поинтересовался Степан.

   — Ох, Боже мой, про их роман уже знает, почитай, вся Россия, однако наверху делают вид, будто его величество продолжает быть верным и заботливым супругом и никакой Долгоруковой нет и в помине. В так называемом высшем свете все лицемеры: особа императора священна и неприкосновенна, а его давняя связь и прижитые Долгоруковой дети от него всего лишь злонамеренные слухи. Это придворное лицемерие мне ненавистно! — воскликнула она. — Ложь, ложь, одна только ложь!

   — Царь тоже человек, — как бы про себя пробурчал Гартман.

   — Вот и жил бы открыто, по-человечески, — напустилась на него Соня. — А не прятался по углам. Впрочем, — смягчилась вдруг она, — он и не прячется. Перевёз свою любовницу в Зимний дворец вместе со своими детьми от неё и, говорят, отвёл им чуть ли не целый этаж.

   — Ну вот, ты его одобряешь, — оживился Гартман. — Похоже, от детей, прижитых с Долгоруковой, он не намерен отказываться.

   — Можно ли отказаться от детей любви? — сыронизировал Степан.

   — Царю всё можно, — отрезала Соня.

Наконец галерея была проложена. Правда, полной уверенности, что она достигла насыпи и трубы с зарядами динамита расположились точно под железнодорожным полотном, не было. Но по расчётам того же Михайлова всё было сделано верно и мощность заряда такова, что в любом случае большой участок полотна будет разрушен, и поезд рухнет под откос.

Приходили в себя после добровольной каторги, мылись, чистились, отъедались. И томились в ожидании. Да-да, томились в ожидании катастрофы, жаждали увидеть так называемый плод своих трудов: разбитый паровоз и искорёженные вагоны, трупы и трупы, среди которых — царь, услышать стоны, крики о помощи. Помощь должна явиться нескоро, а потому можно будет насладиться агонией царя и его приспешников. Морозов говорил им в утешение:

   — Если даже царь уцелеет, то всё равно резонанс в империи и во всех, зарубежных монархиях будет большой. Устрашение — это тоже результат.

Что ж, может быть, и так. Но слишком долго они трудились в этой каторжной норе, чтобы довольствоваться только одним устрашением. Удовлетворения не будет. А коли царь и его ближние погибнут, то это, как они все надеялись, послужит сигналом к всенародному восстанию. Надежда была призрачной, лучше сказать, утопичной, но всё-таки надеждой. Достаточно того, что их имена — наступит такое время — войдут в историю российского освободительного движения.

Наладили управление: провода из подземелья тянулись в сарай. Там стояла катушка Румкорфа. По сигналу Степан Ширяев должен был замкнуть провода и загремит взрыв. Сигнальщицей должна была стать Соня. Стоя невдалеке от полотна, она должна была приветствовать царский поезд.

Долго выбирали подходящее место, находясь на котором Соня была бы в безопасности и быстро могла бы скрыться. При этом её сигнал должен быть хорошо виден наблюдателю. Ждать оставалось уже недолго, и тем томительней тянулось время.

Наступило девятнадцатое ноября, долгожданный день. Уже смеркалось, когда царский поезд, сияя огнями, с некоей торжественностью катил к Москве: Александр намерен был на короткое время остановиться в первопрестольной, дабы отдать дань её святыням и воодушевить московских обывателей и дворянство, в первую очередь, разумеется, дворянство. Ему говорили, что оно разуверилось в нём, в правительстве, и следовало явить монаршее благоволение и вселить уверенность, что порядок в империи будет восстановлен любою ценой_.

   — Пройдут два поезда, — предупредил Морозов. — Первый — свитский, как бы пробный, второй же — царский.

Стояла своём сигнальном пятачке, Соня дрожала от ноябрьской промозглости, но более от волнения. Вот он, наконец, первый поезд! Какая-то державная самоуверенность источалась от него, от его зеркальный окон, светившихся в темноте, словно огромные фонари.