Валуев, став министром внутренних дел, настроился либерально. Он подал Александру записку, где, в частности, говорилось: «Причину упадка ремесленной промышленности среди евреев следует искать в тех общих ограничениях гражданских прав этого народа, которые существуют в нашем законодательстве, и всего более в воспрещении евреям иметь жительство вне мест, назначенных для их оседлости. Еврейские ремесленники, скопленные в местах их постоянной оседлости, среди населения бедного, нуждаясь в заказах, испрашивают за работу крайне низкую плату в ущерб прочности и изяществу в отделке, стараясь лишь о том, чтобы дешевизна изделий сделала их доступными массе потребителей; стремление христианских ремесленников к той же цели и теми же путями порождает между ними и евреями преувеличенное соперничество, вредно действующее на благосостояние тех и других...»
Александр сделал исключение для ремесленников — разрешил им селиться во внутренних губерниях. И только. Ограничения гражданских прав, о которых говорилось в записке Валуева, почти не были смягчены.
Этот народ дал миру множество талантливых людей. В конце концов ведь и Христос, хоть вслух об этом не принято говорить, был еврей, и пророки его тоже, и христианство истекло из иудейства, и его священная книга Библия написана тоже евреями и на древнееврейском языке. « Всё это так, — думал Александр, — но мне ли побороть вековые предрассудки... Воспротивятся все, и в первую очередь иерархи церкви, Синод, духовенство. Кроме внешних врагов должно иметь внутренних, — рассуждал он, — ив трудную годину разряжать на них народное неудовольствие».
Он высказал это Валуеву. Тот промолчал, то ли не желая противоречить государю, то ли соглашаясь с ним. И всё-таки сомнения одолевали Александра. Действовал пример графа Биконсфильда и других знаменитостей Западного мира.
«Но нет, не мне отменять черту оседлости и другие препоны. Вне всякого сомнения, наступят времена, когда евреев уравняют в правах со всеми сословиями. Всякому овощу своё время, — он ухмыльнулся в усы. — Дизраэли, этот высокопоставленный еврей и любимец королевы Виктории, ни за что не хочет допустить нас в Средиземное море. Он охраняет его как Цербер, помня, что русский флот одерживал там свои великие победы, запечатлев навеки своих знаменитых флотоводцев — Ушакова, Сенявина, Лазарева, Корнилова, Нахимова. И он числит Турцию среди своих союзниц. Это она охраняет морские и сухопутные пути в Индию и другие британские колонии.
Но я же заверил Лофтуса, тоже вроде бы еврея, что России нет дела до Индии, — продолжал размышлять Александр. — Нам, как говорится, всего хватает, пожалуй, даже вдоволь. Вот продали мы Америке Аляску, правда, продешевили, все находят, что взяли слишком мало. Но я лично никаких сожалений не испытываю: иметь владение на таком отшибе накладно. Да и семь миллионов долларов не такие уж малые деньги. До меня доходили попрёки: дескать, сотворена сия продажа была келейно, никто-де об этом не ведал. Но я ли не самодержавный монарх, и вправе кто-либо требовать у меня отчёта?! Я делаю то, что считаю разумным и полезным для России, а не чту свой интерес.
Надо бы спросить Лофтуса, есть ли прибыток от британских колоний, столь отдалённых от метрополии. Индия беспокойна, беспокойней остальных — Австралии, африканских земель. Столько у британского льва стран и целый континент в его захватистых лапах...»
Александр ждал подробных донесений от Игнатьева. Ему было известно, что его супруга, красивая блондинка, которой в своё время и он не пренебрёг, имеет в Лондоне успех в великосветских салонах. Немудрено: в ней был некий женский магнетизм, который властно притягивал мужчин. Она была едва ли не главной приманкой для дипломатов всех рангов. Клюнет ли на неё сам Биконсфилд? Вряд ли. Он стар и, говорят, немощен. Но, несмотря ни на что, королева Виктория находится под его влиянием и не предпринимает ни одного шага, не посоветовавшись с ним. Так во всяком случае говорят.
Нам, разумеется, не до Индии. Но вот Константинополь мы приберём, если Господь будет милостив. Не станет же он покровительствовать туркам, этим врагам креста и Христа и вековечным врагам России.
Игнатьев сообщает, что в Лондоне более всего опасаются российских аппетитов в отношении Константинополя и проливов и не верят заверениям государя. Но когда война наконец разразится, то изменятся решительно все планы и окажутся недействительными все и всяческие заверения. Он, Александр, не хотел бы войны, но при нынешнем напряжении в империи она принесёт — во всяком случае должна принести — разрядку. Все политические страсти должны улечься перед лицом турецкой угрозы. Патриотизм должен достичь своего апогея. Нигилисты, социалисты и прочие «исты», коих много развелось в империи за последние годы, должны будут молчать, во всяком случае истинные патриоты заткнут им рты. Да и все приготовления к войне уже сделаны, поздно что-либо отлагать.
Игнатьев доносит, что королева и её премьер-министр настоятельно противятся открытию военных действий, особенно Биконсфилд. И в этом они солидарны с Бисмарком. Всё потому, что предвидят поражение турок, которого ни в коем случае не хотят. Повторялось то, что бывало при прежних противостояниях Турции и России: великие державы тайно или явно бывали на стороне турок. Они во все времена боялись усиления России. И так, по-видимому, будет всегда.
У России, таким образом, оставался единственный мало-мальски надёжный союзник — Румыния, — во всяком случае так казалось Александру. Она принуждена была стать таковой под давлением жестоких обстоятельств. Румынский акт о провозглашении независимости был с нескрываемой враждебностью встречен в Лондоне и Вене. О султанской Турции и говорить нечего. Турки продолжали считать Румынию вассальным княжеством, равно как и Болгарию, Боснию и Герцеговину... Румыния и жаждала суверенитета и вместе с тем провозгласила, что она станет для Турции «сильной защитной стеной». Румынские правители продолжали сидеть меж двух стульев.
— Чёрт их разберёт, — досадовал главнокомандующий, великий князь Николай Николаевич. — То ли они, православные, с нами, то ли с турками. У меня на них надежды нету. Вишь что объявил их премьер Катаржиу: румынское правительство-де «готово взять в руки оружие, чтобы заставить уважать свой нейтралитет, и те державы, которые проявят поползновение использовать румынскую территорию в целях вмешательства в конфликт...» Стало быть, нам предупреждение...
Александр, однако, почёл это за демонстрацию и настоял, чтобы Ливадию посетили высокопоставленные румыны.
— И хочется, и колется, — усмехался он. — Никто за Румынию не вступится: ни Англия, ни Франция, ни Германия, никто ей суверенитета не преподнесёт. А Франц Иосиф просто зарится на некоторые её земли. Принц Карл спит и видит свою страну суверенною. Однако турок смертельно боится.
Наконец Карл всё-таки решился. В Ливадию прибыли новый премьер Братиану и военный министр Слэничану. Всё-таки они отважились подписать секретную конвенцию. Впервые великая держава вела с румынами переговоры на равных, как с суверенным государством. Но турки, со своей стороны, объявили Карлу, что введут в Румынию свои войска для защиты от русских. И убоясь их, румыны не ратифицировали конвенцию.
Ждали турки, ждали, наконец пришли в ярость и объявили румын бунтовщиками, а принца Карла низложенным и стали бомбардировать румынские города на левом берегу Дуная. Тут уж было не до колебаний, пришлось наконец определиться. Суверенитет — желанный, жданный — могла обеспечить одна лишь Россия.
Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич особыми военными талантами не обладал. Главным его достоинством была прямолинейность и зычный голос. Император счёл этого достаточным. Милютин и другие его-де подопрут.
— Ни черта этот Карл не понимает, — кипятился великий князь. — Сколько можно двоедушничать, или румын так приспособился и характер свой приспособил: и нашим-де и вашим. Уж и колотят его, и молотят, а он всё ждёт-пожидает, не выйдет ли что получше. Нет, государь, брат мой, я долее топтаться не намерен.
