Катя, полуобнажённая, лежала на оттоманке в объятиях Государя. Его костюм тоже был в полном беспорядке. Он ещё не отдышался после близости.

   — О, Господи, как всё быстро... Год я ждал этого мига, год, в самых тайных мечтах представлял это, а сейчас, когда чудо свершилось, я не могу даже его вспомнить, я был словно в беспамятстве... Ты слышишь меня?.. Катенька, ангел мой...

Катя открыла глаза, посмотрела вокруг, словно не понимая ещё, где она находится. Постепенно её взгляд обрёл осмысленность. Она посмотрела на Государя, на себя — растерзанную и, ужаснувшись, попыталась натянуть на себя своё платье, чтобы хоть как-то прикрыть наготу.

   — Не надо, погоди, — Александр потянул платье к себе. — Я хочу видеть тебя. Хоть сейчас, когда ко мне вернулись зрение и слух, я хочу запомнить тебя такой — моей, моей... Господи, ты моя. Правда ли это, не сон ли? Скажи, что это не сон, что ты моя... — Катя уткнулась в ладони, пряча лицо. — Погоди, не уходи от меня, я хочу сказать тебе очень важную вещь. Ты, верно, ругаешь теперь себя и меня, ты в растерянности перед тем, что случилось, и перед тем, что будет потом, я вижу это по твоему лицу, ты напугана и смятенна, но послушай, что я скажу, любовь моя. — Он повторил медленно, почти по слогам: — Любовь моя... Я сейчас не свободен, но при первой возможности я женюсь на тебе, ибо отныне и вовеки я считаю тебя своей женой перед Богом... Я не знаю, когда это случится, на то Божья воля, но это будет, будет, я знаю, ты верь мне, верь... Веришь? — Она неуверенно кивнула. — Всё будет, как я сказал. Мы навеки вместе и никогда больше не расстанемся.

Сани подкатили к боковому подъезду Зимнего дворца. Из них выпрыгнула Катя и открыла своим ключом дверь...

Катя перед зеркалом одевалась. Александр — помолодевший, счастливый, сидя на диване, глядел на неё с улыбкой.

   — Ну, а теперь я должна сказать тебе, — Катя обращалась к его отражению в зеркале. — Ты же мне слова сказать не дал — как вихрь, какой.

   — И теперь не дам. — Он подошёл к ней и обнял её сзади.

   — Погоди, это очень важно.

   — Самое важное ты мне уже сказала — ты любишь меня. Всё остальное рядом с этим... — он засмеялся.

   — Я уеду.

Он ещё продолжал смеяться, когда до него дошёл смысл её слов.

   — Куда уедешь?

   — В Италию.

   — Как? Кто сказал? Почему?

   — Меня увозят.

   — Кто?

   — Жена брата. Она узнала про... про нас. В свете говорят об этом.

   — Но этого не может быть. Ты же говорила — тебя никто не видит, когда ты приезжаешь.

   — Значит, видел. Не знаю, но все винят Мишу и Сильвию. Что они, мол, способствуют... И Миша решил, что если я уеду на время...

   — Что за вздор. Откажись.

   — Миша мне за отца. Я не могу против его воли.

   — Я всё улажу.

   — Государь в России может многое. Но даже он не может заставить общество не иметь мнения.

   — Я выясню, кто распускает эти отвратительные слухи. Я сегодня же вызову Шувалова[7].

   — Отвратительные? Но ведь это правда, Сашенька. Разве можно пенять людям, что они передают правду?

   — Если эта правда наносит ущерб репутации Государя... Или близких ему людей... Она перестаёт быть таковой и становится клеветой. Что должно повлечь за собой безусловное наказание.

   — Я ведь говорила, что это все узнают, что мы не мещане какие-нибудь, что мы слишком на виду...

   — Я не пущу тебя. Я буду говорить с твоим братом.

   — Нет, умоляю. Это поставит вас обоих в такое положение... Прошу тебя, вы два самых близких мне человека. Лучше я уеду. Они думают, что в разлуке всё забудется, и когда я вернусь... на моём месте уже будет кто-то другой... Другая...

   — Это Михаил Михайлович так считает?

   — Жена его.

   — Как она пошла. Она итальянка? — Катя кивнула. — Ну что ж от них требовать. Я объявлю Италии войну, и тебя сразу оттуда вышлют как иностранку.

   — Как ты можешь шутить.

   — Шутка — защита от отчаяния. Я в отчаянии. Я только обрёл тебя и опять теряю. Как надолго вы едете?

   — Не знаю. Несколько месяцев, должно быть.

   — Сейчас декабрь. До весны? Я не выдержу. Нет, я положительно расстрою эту поездку.

   — Саша... Государь мой, — она обняла его. — А может, это к лучшему? Разлука. Проверить себя.

   — Это тебе, милая, может, надо проверять себя, — по-детски обиженно сказал император. — А мне не надо.

   — Ты будешь ждать меня. Писать письма. Будешь писать? Мы никогда ещё не переписывались. И вообще мне никто ещё не писал писем.

   — Господи, ты совсем как ребёнок. А впрочем, почему — как. — Он погладил её по голове как маленькую. — Ладно, попробуем в плохом увидеть хорошее. Ты ведь никогда не была в Италии?

   — Я нигде ещё не была, Саша.

   — Будешь, мой ангел, везде будешь. Дай только срок. Я покажу тебе Европу. А покамест... ну что ж, начнёшь с Италии. Но если тебе там не понравится или будешь сильно скучать, ты напиши только, и я тотчас же выкраду тебя из-под ига твоих родных.

   — Выкрадешь?

   — Определённо.

   — Сам?

   — Зачем сам? У меня для этого есть Третье отделение моей канцелярии.

Александр принимал Горчакова.

   — ...Таким образом, Ваше величество, столкновение Германии и Франции делается в высшей степени вероятным. И Люксембург...

   — А что Италия? — вдруг перебил его Александр.

   — Италия? — Горчаков был сбит с толку.

   — Что происходит в Италии?

   — Ничего, что могло бы показаться важным Вашему величеству.

   — Ты уверен?

   — Во всяком случае, наш посол ничего мне не сообщал. А у Вашего величества есть другие сведения?

   — Может быть, может быть, — сказал Александр рассеянно. — А скажи, мы не получали от итальянского короля приглашения к официальному визиту?

   — Нет, Ваше величество, насколько я знаю — нет. Но слова Вашего величества склоняют меня к мысли, что Ваше величество имеет какие-то иные, кроме дипломатических, источники информации.

   — Нет, Александр Михайлович, это я к слову, не придавай значения. Просто давно не был в Италии. Там сейчас тепло, а у нас вон стужа да ветер. — Александр поглядел в окно, сказал задумчиво: — Легко, должно быть, править народом, который все двенадцать месяцев живёт под солнцем. Не то, что у нас...

Кстати, если уж зашла речь о визитах, хочу почтительно напомнить Вашему величеству, что мы должны были ответить Парижу на его многократные приглашения Вашему величеству в связи с открытием всемирной выставки. Если Ваше величество не изменил своего намерения отказаться от поездки, я бы подготовил письмо...

   — Постой, постой, — Александр вдруг оживился. — Когда открывается выставка?

   — В мае, Ваше величество.

   — В мае? — Александр забарабанил пальцами, что-то прикидывая. — Знаешь, Александр Михайлович, погоди отвечать. Может, я и выберу время. Я должен подумать.

   — Хорошо, Ваше величество. Я только хотел бы напомнить, что обстановка сейчас не очень благоприятствует визиту. Учитывая события в Польше. В Париже много польских эмигрантов, да и французская публика, по нашим сведениям, настроена весьма сочувственно к Полонии. Я полагал бы отложить этот визит до более благоприятной и безопасной обстановки.

   — Князь, ты сам только что говорил о зреющем конфликте между Францией и Германией. Говорил? Но ты же прекрасно знаешь, что Вильгельм мой дядя, а Наполеон — мой друг. Поэтому кто же, как не Россия, может выступить буфером между ними.