Как это просто, как задушевно, с какой искренностью, идущей от чистого сердца, писано! — восхищалась Катя. — Словно ты одарил его чем-то очень значительным, высоким.

   — Да не одаривал я Фёдора Ивановича ничем, кроме благоволения, — развёл руками Александр. — Ни орденов, ни званий ему не жаловал. Кажется, это и в самом деле от чистого сердца сочинено. Нету никаких поэтических ухищрений.

   — А ведь какой большой поэт! — продолжала восклицать Катя. — Он, несомненно, останется в веках.

Александр согласился — останется. Лёгкое угрызение совести кольнуло его. Тютчев служил по дипломатическому ведомству, и его первый патрон Нессельроде не соблаговолил представить поэта хотя бы к Владимиру третьей степени... Надо признаться: власть не жаловала поэтов. На них глядели косо — не государственное-де это занятие сочинять стишки. Исключение составлял незабвенный Василий Андреевич Жуковский, пестовавший его, наследника престола, в юные годы. Василий Андреевич внушал ему уважение к поэзии и поэтам. Примером оставался Пушкин. Он был недосягаем. За ним выстроились в ряд величины мал-мала-меньше.

Тютчев был ближе к Пушкину, нежели кто-нибудь другой. Однако служил, хотя мало выслужил: пост председателя Комитета цензуры иностранной. Звучно, да не злачно. Меж тем верил в своего государя, почитал его, как никакой другой из его собратьев по перу.

Ныне, оглянувшись в прошлое с высоты прожитых лет, Александр многое увидел, многое ощутил по-новому и многое уразумел. За придворной суетой, за увлечениями разного рода, за заботами правления он отдалил от себя многих достойных, в том числе Тютчева и Алексея Толстого, приблизил же ничтожных, совершал ошибку за ошибкой, убеждённый в своей непогрешимости.

То были уроки отца. Николай внушал ему, что монарх не может ошибаться, что каждый его шаг — верен и благословен самим Господом. И льстивые царедворцы внушали те же мысли. Теперь он видел всё по-иному, словно какая-то пелена спала с глаз. О, сколько ошибок было совершено! Иной раз непоправимых, замахнувшихся и на будущее.

Всё приходит поздно. И понимание, и прозрение, и опыт... И сожаления... Поправил бы, да телега жизни давно прогромыхала мимо, давно угас и звук её колёс. Не суждено... Это Герцен про него сказал: «Святая нераскаянность». Только святая ли?

Александр очнулся от своих горьких размышлений. «И что это на меня нашло», — мимолётно подумал он.

   — К тебе Валуев, — вернула его мысли Катя.

Александр торопливо проследовал в кабинет. Он вызывал Валуева.

   — Ты прости, Пётр Александрович, что я вызвал тебя в неурочное время. Надобно твоё слово и твой совет. Я подписал указ и манифест о переменах в правлении, ты с ними был ознакомлен и даже сказал, что составлено весьма хорошо. Но прежде чем поместить их в «Правительственном вестнике», не худо было бы обсудить в Совете министров. А? Как ты полагаешь? Может, будут какие-то разумные исправления.

   — Очень верная мысль, Государь.

   — Хорошо бы не отлагать в долгий ящик. Я, как тебе известно, собираюсь вскоре отбыть в Ливадию.

   — Если не будет ваших возражений, я назначу заседание по сему вопросу на среду четвёртое марта.

   — Только не на ранний час.

   — Разумеется. В час с половиною пополудни, если не будет возражений.

   — Вот и хорошо, вот и сговорились.

Всё устраивалось как нельзя лучше. Можно было ехать на развод.

   — Не пущу! — блеснув глазами, выпалила Катя.

   — Как? Императора? — попробовал он отшутиться.

   — Да, императора, — твёрдо повторила Катя. — Отца моих детей. Лорис прознал про планы злодеев. Они устроили засаду на Малой Садовой.

   — Ежели он прознал, то почему не схватил? Вот я ему задам!

   — Пока его агентам неизвестно, где они подкарауливают ваше величество. Но уже нащупан точный след...

   — Так я не поеду по Малой Садовой, вот и всё.

   — Я прошу вообще никуда не ехать. Прошу! Умоляю!

   — Катенька, я не могу нарушить традицию. Когда государь в Петербурге, он обязан быть на разводе. Так повелось со времён царствования моего блаженной памяти отца. Обещаю тебе, что не поеду по Малой Садовой. В конце концов у меня надёжная охрана, казаки, Кох, Рылеев.

   — Никому я не верю! — упрямо твердила Катя.

   — После развода я заеду в Михайловский дворец к твоей полной тёзке, моей племяннице Екатерине Михайловне принцессе Мекленбур-Стрелицкой[37]. Я тебе много рассказывал о её матери, моей тётушке Елене Павловне. Будь она жива, первой бы одобрила мой выбор. Она была мудра и я всегда следовал её советам. И дочь её без предрассудков, я хотел бы, чтобы вы сошлись. Правда, она старше тебя на целых двадцать лет.

   — Это ничего не значит, — пробормотала Катя. — Так вы обещаете мне, что не поедете?

   — Обещаю, — усмехнулся Александр. — Не поеду по Малой Садовой. К тому же я обещал племяннице, что непременно буду у неё.

С трудом, но Катя уступила. Её мучили предчувствия.

Экипаж был подан. В сопровождении свиты он покатил в Манеж, на этот раз по Екатерининскому каналу и Инженерной улице, минуя злополучную Малую Садовую, где будто бы его караулили террористы и чуть ли не устроен подкоп. Снова тяжёлые мысли нахлынули на Александра. Он рассеянно глядел в окно.

Снег ещё не сошёл. Он слежался и был влажен и сер. На проезжей части он был жёлто-коричнев, весь в конских катышах. Из-под колёс веером разлетались снежные комья, а опережая их — воробьи и вороны, кормившиеся на дороге непереваренным овсом.

Петербургская весна была такой же серой и унылой, как и его мысли. Разумеется, надо уезжать в Крым и как можно скорей. Там весна уже царит. И небо синее, и голубые горы, и цветущий миндаль. И благословенная тишина, напоенная благоуханием и сопровождаемая ненавязчивой музыкой проснувшейся природы. Там — праздник, здесь — тоска и мука.

На улицах было людно — воскресный день. Завидев царский кортеж люди останавливались и кланялись, некоторые снимали шапки. В одеждах господствовала зима. Мороз унялся, но всё ещё пощипывал щёки. Мглистый серый день не обещал просвета.

Александром овладело то тоскливое настроение, которое невесть отчего сопровождало его все последние дни и которое усиливала вот эта серая петербургская беспросветность. Казалось, свершилось наконец то, чего он нетерпеливо ждал целых четырнадцать лет, и он начинал жить сызнова в атмосфере любви и счастья. Казалось, возвратилась молодость с её великими радостями и ожиданием чего-то большего и лучшего, с её долгими-долгими днями и предощущением новых открытий.

Но всё это промелькнуло и осталась усталость. Странно: откуда, казалось, было ей взяться? Он не утруждал себя делами, а Катя заботилась о том, чтобы ему было легко с ней и детьми.

Вдруг понял: от постоянного, не оставлявшего его всё последнее время ожидания чего-то. Какой-то угрозы, опасности, которой был пропитан петербургский воздух. Взять бы да уехать — всё в его власти. Всё, да не всё... Странно, но словно магнит притягивал его к Зимнему, держал его неотрывно и крепко. Здесь был некий центр, средоточие, вершина его самодержавной власти. Зимний словно бы парил над всей Россией как её некий символ. И это были путы, цепи, приковывавшие его, императора и самодержца, к нему. Это было как открытие. Вырваться, вырваться из его цепких объятий! Они обойдутся без него. А он по-прежнему будет оставаться символом власти, помазанником Божиим. Остаток отпущенных ему Всевышним лет он хотел прожить безмятежно и беззаботно, отдалясь от государственных дел.

Власть, проклятая власть! Она, всё она! Она виновата во всех его несчастиях! И у него нету сил сбросить её вериги.

А что, если перебраться насовсем в Царское Село? Зимний же пусть обживает наследник, Саша. Ему пора привыкать к бремени власти, пора примерить шапку Мономаха и ощутить её тяжесть. Он станет замещать его, Александра, отца, по праву наследования. Станет принимать министров, выносить решения. На первых порах согласовывая их с отцом, принимая его советы и поправки... Есть Лорис, есть Валуев, есть Милютин, есть Абаза, есть те, кто неусыпными трудами укреплял Россию. Они — поддержат, помогут.