Домой он добрался взъерошенный и успокоенный. Домушники его не страшили. На домушников он плевал с колокольни, с Эмпайр Стэйт Билдинга и Эйфелевой башни. Тем более, что и плевать уже было не на кого. Мужественные ВДВ разрешили проблему наилучшим образом. Правда, в замочную скважину он угодил ключом только с третьей попытки. Но жизнь не терпит халявы, за все, увы, следовало платить. Дед вышел поглазеть на блудного постояльца, кряхтя, покачал головой и пошел застилать постель. Напутствуя перед сном, посетовал:

– И в кого вы такие слабенькие?

– В Карла Маркса, дед.

– А Маркс тут причем?

– Так мы же это… Потомки его. Верные сыны и наследники.

– Ох, голова дурная! Ну, дурная! – дед поправил на Валентине одеяло. – Маркс, небось, и не пил совсем. Книжки ученые писал. Когда ему было пить?

– А вот и пил – и, кстати, немало. И нас, русских, он с Энгельсом, ой, как не любил. Можно сказать, ненавидел. Сколько грязи они на нас вылили. Одессу с Москвой и Севастополем с землей предлагали сравнять. У них, говорят, и Гитлер много чего понабрался.

– Да что ты такое буровишь-то?

– Все правда, дед, – устало вздохнул Валентин. – Вы про это не знали, да и мы только-только начинаем узнавать. А оно так все дико, что и знать-то про такое не хочется.

– Тьфу ты! Типун тебе на язык! Раньше б тебя за такие слова живо в командировку дальнюю спровадили.

– Кончились, дед, времена командировочные! Аллес цузамен!

– Дурень ты, Валька! Дурень и балабол. Командировочные времена никогда не кончаются. Это вам мозги сейчас пудрят, отвлекают. А потом возьмут за кадык и вставят по самое не балуй. Распустили языки, обормоты… – дед сердито закряхтел. – Я вот сегодня тоже про Бабеля брошюрку одну читал…

– Про бабеля? Ну ты даешь! Про бабелей в твоем-то возрасте!

– Дурень! Это фамилия такая!

– А-а… В смысле, значит, Бебель?

– Чего? Да нет, вроде – Бабеля.

– Жаль. А то у нас улица есть. Имени Бебеля. Бабеля нет, а Бебеля – сразу за рынком. Вертлявая такая, длинная…

– Ты выслушай, ботало! Я про другое хотел… Почитал я, значит, и не очень понял, он – что, командир был, писатель или из бандитов?

– Вопросы ты задаешь, дед!

– А как ты хотел. Не тебе одному про историю коросты колупать… Так кто он все-таки – писатель или командир? Бебель-Бабель этот?..

Валентин задумался, а, задумавшись, скоропостижно и уснул. И снились ему Гоголь с Гегелем и Бебель с Бабелем – все четверо в мушкетерских накидках и голубых беретах, с аксельбантами и в надраенных берцах, шагающие в обнимку по улицам революционного города. Не то – Питера, не то – Лондона. И толпы бритоголовых урок с праздничными транспарантами приветствовали славный квартет радостным матом. Шипастые роккеры, понтуясь, проезжали мимо на огромных мотоциклетах и потрясали раздвоенными пальцами, а с крыш лупили по небосводу из автоматов перманентно угнетаемые африканцы. Не иначе как потомки Анжелы Дэвис. Башня Биг-Бена мерно отбивала полдень, и надрывались Кремлевские Куранты, силясь заглушить западный рэп. Только вот в небе разгоралось уже нечто новое – куда более смрадное и разлагающее, что обещало всей планете единый и безрадостный трындец…

Валентин шумно дышал, временами хрипел. Спать после водки было трудно и муторно, но выбирать не приходилось. Он спал и мучился – от снов, от яви, от своего прошлого.

По экрану разгуливал культурист, и дед, глядя на него, часто плевался.

– Тьфу ты, упырь какой! Руки до пояса, ноги, как галифе. Вот бы шашечку мне, – уж я бы там поработал! Всех этих клоунов – на котлетки покрошил!

Валентин, морщась, хлебнул из банки рассола.

– Больно суров ты, дед. Это вроде тоже как спорт.

– Вроде да как! Не спорт это, Валька, а лавка мясная! Бицепсы-дрицепсы!.. – дед фыркнул. Склонившись над столом, широким носом поочередно принюхался к кастрюлькам. – Видал, чего сготовил? Не хуже любой кухарки!

Валентин отвел взгляд в сторону.

– Что нос ворочаешь? Нутро бурчит? А зря между прочим! Щи – хор, каша – хор, а чай… Вот чай, кажись, подкачал. Басурмане, должно быть, делали.

– Чай – смесь турецкого с грузинским.

– Я и говорю: басурмане. Смесь… – Дед с усмешкой покосился на Валентина. – Чай – это чай, а смесь – это смесь, смекаешь разницу?

Валентин промычал неразборчивое.

– Ломит голову-то, гулена?

– Вроде малость полегче.

– А вот я в твои годики самогонки стаканов пять мог оглоушить под праздничек. И на утро вставал свеженький! Что ставили на стол, то и наворачивал. Да потом еще на работу – в цех кузнечный бежал. На полторы смены!

– Время было другое, дед. Вода, воздух, никаких тебе гербицидов.

– Это верно! Никакой-такой экологии мы и знать не знали. Жили себе и не жаловались, – дед ткнул в кнопку, погасил телевизор.

– Не пойму я нынешние передачи. Аэробики-шейпинги разные. А народ – все одно больной. Вчерась про какого-то кутюрье рассказывали. Зачем, спрашивается? Я вот знать не знаю, кто они такие – эти самые кутюрье. Знаю только, что все они педики, а профессия ли, нация – это без понятия.

– Кутюрье – это, – Валентин задумался, – это те, что наряды сочиняют. По-моему…

– Вот именно, – по-твоему. Потому как те, что наряды сочиняют, портными зовутся.

– Да? А модельеры тогда – кто?

Дед шумно и с некоторой даже свирепостью хлебнул из чашки.

– Это, Валька, все чепуха земная! Не об том тебе думать надобно. Ты вот другое объяснил бы, что лучше – социализм или капитализм? То есть, значит, когда жулье снизу или когда жулье сверху?

Валентин рассмеялся.

– Не знаю, дед. Пожил бы годок в загнивающих краях, может, и сумел бы сравнить да рассказать.

– А я не жил, но знаю. От человека все зависит! – дед со значением поднял перед собой ложку. – От самого нашего нутряного! А то, что вокруг, это все для блезиру – для обмана глазонек наших.

– Ну уж… А как тогда со свободой быть?

– А никак. Мы ведь ее себе сами придумываем. Каждый – свою собственную, – дед постучал себя ложкой по голове. – Вот щи с кашей, к примеру! Для меня они и в Америке щами с кашей останутся. И ложку я также облизывать буду! Спрашивается, чем же тут хуже?

– Это совсем другое!

– А вот и не другое! Тебе плохо, и ты рассольчик наш русский пьешь. А в холодильнике у тебе торт недоеденный. Тоже, небось, из Америки. Чего ж ты им не лечишься?

Победно хмыкая, дед поднялся.

– Посуду – твоя очередь мыть. А я к корешам своим прогуляюсь. Может, «козла» забьем. Смотри, не забудь про посуду-то.

– Я и не ел ничего.

– Это, Валек, твои заботы. Я все честно сготовил. Полный столовый комплекс!

– Ладно, вымою…

Уже на пороге дед неожиданно обернулся.

– Помяни мое слово, Валь, конец близится. Полный. Потому как подмяли русского мужика. Безо всяких рогатин. Тунгусский-то метеорит раньше, оказывается, Филимоновским звался.

– Да ну?

– Точно тебе говорю. В журнале сегодня прочитал. Спрашивается, чего ж теперь тунгусов-то приплели?

– Ну, и?

– Вот я и толкую: близок конец. Потому как заврались людишки. Уже до самого пика дошли…

***

На диване не лежалось, а дома не сиделось, и он выбрался на улицу. Скамейка, обычно занятая старушками, на этот раз пустовала. Плюхнувшись на протертые до древесных волокон доски, Валентин кинул в сторону двора тусклый взгляд… Вот здесь мы, значит, и живем. Все двести семьдесят миллионов. Живем и радуемся, потому что иного места и иной радости нам попросту не предложено. Среди сохнущего белья, горбатых крыш, исписанных похабщиной стен. Хорошо, наверное, таким, как его дед. Умел ветеран смотреть на окружающее весело и философски. У Валентина так не получалось.

Где-то поблизости капризно завопил ребенок. Не заплакал, не зарыдал, а именно завопил. Женский голос принялся увещевать и уговаривать, но, словно подпитавшись материнской энергией, ребенок завопил громче. Эстафету подхватил еще один писклявый голосок. Валентин поморщился. Вот бы кого отшлепать! Вместе с непутевыми мамашами… Он покосился на свои ладони, невесело усмехнулся. Такими ручищами только детей и шлепать.