– Ну что, будем догонять Хозяина?

– Перебьется, – лейтенант ковырнул сапогом кочку. Под ногой чавкнуло, полосатый бородавчато-коричневый лягушонок испуганно скакнул в сторону, притаился в жухлой траве.

– Заявку егерям дадим, и хватит. Пусть шарят вокруг, если не лень. Мы свое отработали.

– Вот и я так думаю. Чего пятки зря мозолить.

Лейтенант озабоченно потер лоб ладонью.

– А он не мог медведя того? Все-таки у него «Макаров» был.

– Ага, из такой пукалки – и по медведям садить! Тогда уж сразу из рогатки! – сержант гоготнул, и начальнику стало ясно, что вопрос смешон и нелеп. Действительно, – огромный медведь и крохотный «Макаров»! Да и расстрелял, судя по всему, заключенный все свои патрончики. Еще там, возле изолятора.

– Кстати! Он тут близко, случаем, не шастает? В смысле – косолапый?

– Вряд ли. Чего ему шастать? На сытый желудок оно спать завсегда тянет, а не бродить по окрестностям.

– Стало быть, закурим… Заодно и ракету дадим, – лейтенант еще раз настороженно огляделся. Кругом шелестел лес, деревья отбрасывали сумрачную недобрую тень. Видимо, поняв его состояние, сержант поспешил успокоить:

– Нормально, лейтенант! Автомат – тот же карабин. Если знать, куда бить, – все одно не устоит. Хоть сохатый, хоть косолапый. Главное близко не подпускать. Они, медведи-то, быстро умеют бегать, и когти подлиннее наших штык-ножей будут. Взмах – и нет скальпа, еще разок – и хребет пополам.

– Вот и переломил клиента… – Лейтенант с трудом оторвал взгляд от кучи окровавленного тряпья. Над останками беглеца кружили мухи, подходить и вглядываться не хотелось.

– Ну что, даем ракету?

Сержант с легкостью кивнул. Офицер поднял к небу толстый ствол сигнального пистолета. Хлопок с чувствительной отдачей, и гроздья зеленых огней прочертили в высоте крутую дугу.

– Красиво! – сержант задрал голову. Лейтенант тоже проследил за траекторией искусственных звезд.

Как ни крути, дело сделано. По крайней мере, их задача выполнена, пусть теперь ишачат другие. Изучение места происшествия, фотографии, образцы ткани с кровью – это загонщиков уже не интересовало. Лейтенант тяжело опустился на корточки – совсем, как зэк. Оно и понятно, с волками жить, по-волчьи выть. Манеры конвойные войска и впрямь перенимали у урок с удручающей быстротой – к жаргону приучались, к чифирю. Еще и ножи с наборными рукоятями за голенищем таскали, многие и татуировкой зоновской баловались. Начальство, разумеется, обо всем знало, однако смотрело сквозь пальцы, мирилось, как с неизбежным.

Родив невеселый вздох, лейтенант стянул с головы фуражку, закоростевшими за время охоты пальцами сунул в зубы мятую сигарету. Подчиненный с готовностью поднес зажигалку.

В некоторых широтах иллюзия праздничности, увы, – привилегия темного времени. Тусклое переходит в спектр невидимого, унылое исчезает, и даже казармы перестают быть казармами. Лампочки, бра, фасонистое сверкание люстр способны превратить любой загаженный город в очаровательную картинку. Человеческий мозг тянется к тайнам и он же по собственному бессилию не переносит изобилия цвета. Ночь одинаково отвечает и первому и второму требованию. И когда томный кавалер-вечер обволакивает землю широкими объятиями, ей Богу, людям стоит на пяток-другой минут выбраться на улицу. Мир в тихие ночные часы воистину преображается…

Ветер налетел издалека, пригнул черные верхушки, зашелестел листвой. Поежившись, часовой сонно огляделся. Из деревьев, обступивших помещение склада, внимание привлекло то, что росло ближе к окнам. Чем-то оно напоминало выпрашивающего подаяние нищего. Ветви тянулись к электрическому свету, загибаясь чуть вверх, совсем как человеческие ладони, согбенный ствол взывал о милости. Подивившись столь неожиданному сравнению, часовой заворочался на мешках, устраиваясь поудобнее. Глаза привычно пробежались по стенам склада, задержались на красочном плакате. Губы рядового расползлись в ухмылке. Плакат изображал классическую троицу: бородатого детину в шлеме времен Святослава, юного комсомольца в буденовке и человека в звездной зеленой каске. Все три воина хмурились, глядя в загадочную даль, и никто из них не подозревал, что проказливый карандаш успел поработать над ними, надписав на груди каждого, кто есть кто. Командир полка находился справа, старшина Курамисов слева, прапорщик Дудашкин, хозяин склада, если верить надписи, располагался в центре, подменяя собой юного комсомольца в буденовке. Для верности образа тот же карандаш прогулялся по лицу буденовца, прибавив щетины и подрумянив нос. Не удовольствовавшись этим, неизвестный художник пошел дальше. К уголку рта сурового комсомольца хлебным мякишем был приклеен потемневший чинарик. Именно такие чинарики видели в зубах Дудашкина присылаемые на развод наряды. Сходство, таким образом, становилось полным, не вызывая ни малейших сомнений. Если поработать еще над глазами, да подузить буденовскую стать… Часовой не успел довести мысль до конца. Обитая железом дверь распахнулась под ударом бравого прапора.

– Пар-рашу!..

Смеющаяся женщина, суетливо оправляя юбку, выскользнула наружу. Покачиваясь неустойчивым фрегатом, следом выплыл помятый прапорщик.

– Не волнуйся, Ленок, армия тебя проводит и доведет. А то хрен их знает, кто там сегодня на проходной, – Дудашкин пьяно повертел головой. – Васька! Где ты, ядрена-матрена?!

С пилоткой в одной руке, с автоматом в другой, часовой выскочил из-под навеса, споткнувшись о мешки, не удержался и растянулся на бетоне. Прапорщик громко фыркнул.

– Ты-то когда успел, японский городовой! Спал, небось?

– Как можно? – часовой торопливо напяливал пилотку на голову. – Только что сделал обход, а тут как раз вы…

– Потрепись мне! Я таких обходчиков – насквозь видел и на пальцах вертел! – Дедушкин приобнял свою подругу. – Вот, проводишь товарища, как положено. И чтоб никаких мне! Чтоб все тип-топ, ясно?

– Обижаете, гражданин фельдмаршал, – глаза часового смешливо заморгали. – Как скажете, так и будет.

– Действуй. И чтоб все чисто и тихо!

– Еще увидимся, а? – Ленок потрепала прапора по багровой физиономии. Улыбнувшись, двинулась неровной походкой по асфальтовой дорожке. Козырнув левой рукой, часовой поспешил следом. Дорожка была узкой для двоих, и он запетлял растерянным зайчонком, не зная с какой стороны пристроиться. Сунув руки в карманы, Дудашкин наблюдал, как удаляющиеся фигуры неспешно огибают залитый светом плац, скрываясь за неряшливо стриженной акацией. Неожиданно вспомнилось, что, ласкаясь, женщина называла его сизокрылым. Тогда в пылу борцовского азарта он не обратил на это внимания, а сейчас стало отчего-то обидно.

– Сизокрылый… – Проворчал он. – Сама-то! Груди, как уши у спаниэля.

Дохнув кислым богатырским духом, прапорщик покосился на свою тень. Богатырь – не богатырь, но на великана он немного смахивал. Тень раскачивалась могучей грот-мачтой, угрожая земной тверди рухнуть, ударив головой, грудью, коленями.

Рявкнуть бы, – неожиданно подумал он. Чтоб обосрались и тревогу боевую подняли. С перепугу… Только ведь не перепугаются. Сунется какой-нибудь бдительный в форточку, а после настучит-доложит по начальству. И тот же Курамисов зайдет с по утру и, отослав посторонних, засадит не по-уставному в зубы. Это он, стервец, умеет! Костяшки набил на своих тренировках. Мог даже и сломать что-нибудь… И тогда… Ох, что же тогда будет!.. Сжав кулаки, Дудашкин застыл, напряженно созерцая разыгравшуюся в воображении картину. Джэб левой, как у Мохаммеда Али и тут же полновесный апперкот. Курамисов с воплем летит на пол, в дверь заглядывают нечаянные свидетели, по части ползут слухи о жуткой силище хитреца-прапора…

Рыхлое, усеянное красными пятнами лицо Дудашкина сморщилось. Вот если бы все это в жизнь да в явь! Вот почему во сне одно, а на работе другое? Почему все наши фантазии по боку? Кто, черт подери, так распорядился?

Сплюнув горестным плевком, прапорщик приблизился к стриженному под полубокс кустику и помочился в звенящий комарами сумрак. Путаясь пальцами в мокрых пуговицах и насвистывая сквозь зубы, повернул обратно. То есть – попытался повернуть. На деле подобные вещи оказываются порой невыполнимыми. Приплясывающие фонари, окна – все вокруг сплотилось против Дудашкина. Даже Луна, – он это явственно видел, – начинала вращаться, мелькая все быстрее своими мутными континентами, вспухая и опадая, словно задыхаясь от собственной скорости. Земля превратилась в палубу корабля, и палуба эта, игриво качнувшись, встала на дыбы, сделав попытку опрокинуть человека, поправ гордость и силу гомо-новуса. Новуса, поскольку сапиенсом там и не пахло. Растопырив руки, прапорщик с трудом удержался на ногах. Приступ злобы сменился неясным торжеством. А спустя мгновение, хозяин склада ощутил горечь от того, что все его бросили, оставив в полном одиночестве. Трагедия сердца и пьяная кутерьма чувств тушились одним-единственным способом, и, вспомнив о недопитой водке, Дудашкин немедленно тронулся в путь.