Дня через три доходит, что Сонька меня «клеит». Погружаюсь в раздумья. Постоянная подруга у меня есть — пресная, положительная, неумело влюбленная, с плохой фигурой, надежная, «как весь гражданский флот». Сонька всю дорогу в «Шарике» меня забалтывает, крутится вокруг, в глаза просится, буря мглою рожу кроет, как только заговаривает про нашу с Машей несуществующую любовь. Постепенно я все яростнее начинаю ее разубеждать насчет Маши (и не знал даже, что ее так зовут). Сонька недоверчиво успокаивается. У меня шальная мысль: «А что, разок можно, хоть она и совершенно не моего пошиба, но для опыта, для коллекции».

Тут как всегда вылезают наружу мои комплексы. С каким трудом создавал себе имидж этакого плейбоя, с кучей баб за плечами могутного сексспортсмена! А вот искушенных в таких забавах женщин до сих пор боюсь; вдруг что-нибудь не получится, перед ней стыдно, а если еще и ославит, и рухнет тогда вся крутая репутация, которую создавал себе аж со школы.

Отымел ее бездарно, быстро, еле-еле душа в члене. До этого часа полтора сотрясал поджилками скамейку в парке. Сонька сказала, что она не может при свете. Сидел рядом с ней, ждал полнейшей кромешности. Она притихшая, чуть печальная, с ушедшими внутрь себя зрачками. Спросила потом: «Чего ты ждал? Мог бы сразу…» Могла бы добавить: «А кони все скачут, а избы горят и горят…», и я бы не удивился. После акта спихнул ее, суетясь, не попадая пальцами в ременные проймы, поскорее домой, и провожать не пошел. И — слишком много чести, и слишком много стыда, и думал: все равно в первый и последний раз, разве свяжется она еще с такой половой немочью. Но сладкая дрема, дремучий яд вошли через нее, — бесконечно истонченная худоба ее извилистого тела маленькой зеленой змейкой обвила меня и — в голову, как вино. Вопила же Сонька на всю ойкумену за эти пятнадцать секунд кобелиной случки. Она в момент оный оказалась прекрасна: лицо утонченной принцессы французской любви. В какие выси она улетала? И как ей, оказалось, мало надо.

Она ушла, торопливо прикрывшись тяжелыми веками. А было что прикрывать — в ней сквозила нагота душевная раненая — потом понял.

Ушла, чтобы на следующий день позвонить. Вся светилась апрельской звонкой нежностью, девичьим испугом. Дубовый, я и по проводам это понял.

Она примчалась по первому кличу. «Представляешь, эту дуру, Гальку, познакомила с хорошим, положительным дядькой. Завгар, с машиной, с образованием. Ну ты помнишь Гальку. Сейчас дядьку встречаю, он и слышать о ней не хочет, всего косоротит. Ей-богу, чего-нибудь с ним учудила, миньет какой-нибудь. А Сеньку-полиглота знаешь? Они нас завезли один раз в Валуевку, в лес. Говорят, по разу пропустим, девочки, и все, для вас это, мол, не проблема. Как же, не проблема! Пришлось на ходу из машины выпрыгивать, вот гадство, весь каблук сломала, у-у-у-жас!» Когда она так тянула это слово, то вся, как на цыпочках, приподнималась и как будто тянулась губками за конфеткой. Выражение лица становилось детски-мечтательным и беззащитным, будто наку разглядела в сплошном ужасе, в который превратила свою жизнь.

В этот момент меня огорошило остро-распираторной жалостью. Захотелось к груди прижать и под крылышком приютить размалеванного белилами подранка, подкидыша, птичку остроклювую. Я тут же мысленно себя высек и пальцем погрозил: «Ты что? Сдурел?! Нашел кого жалеть! Шлюха ведь и не более того. Обрел, тоже, дурочку! Наплевать ей мысленно в бесстыжую рожу, и все дела».

Ее же несло: «А Светка-Роттердам — это же кошмар ходячий. Весь город ее пользовал. Вот это слава, лучшая минетчица-профессионалка, фу-у-жас. А Наташка меня затащила к неграм в общагу, давай, говорит, доллары зарабатывать. Представляешь, за деньги трахается, вот скотина. Пришлось на простыне из окна спускаться, весь чулок по шву разошелся, так жалко, у-ужас!

А у нас соседка, представляешь, по вене ширяется. Все ныла, достань, достань морфину, дед от болей на стенку лезет. Ну я и достала. Захожу к ней кофейку попить, а она в отрубях. Не понимаю: как можно так не щадить себя, семью?! Фу, они противные, эти наркоманки, да еще с каждым встречным в постель. Это ж как надо себя не уважать. Да еще все руки в синяках и чулки купить не на что. У-у-жасный кошмар».

«Погоди, Софа. — Останавливаю словоизвержение. — Давай я тебе что-нибудь расскажу». «У тебя много было женщин?» «Ну-у… штук пятьсот». Пауза. «Вот одна доктор наук была…» И я начинаю перечень. Сонька смотрит долгим взглядом, как будто отключилась.

Потом я раздеваю ее перед зеркалом. Она упирается, дрожит, принимает позы античных Венер, прижимая одежонку к груди, отворачивается от зеркала, стесняется. И струится, тихая, в моих ладонях.

Рассказала Софья о том, что ей не рекомендовали со мной связываться, потом, мол, пожалеешь. Уведомили ее о моих полгода в следственном изоляторе, я долго орал: «Какая сука?» Она не смотрела в глаза, не отвечала.

На следующий день позвонил Сонькин папа, солидно представился: «Борух Измайлович, бывший главный бухгалтер, а теперь на пенсии. Слушайте сюда. Соня смеется», — сообщил он. «Ну и что?» «Нет, она слишком смеется. Это очень плохо. Это у нее истерика. Что ты наделал над бедной девочкой, вурдалак!?» — вдруг заорал папа. «То же, что и другие с ней наделывают!» — проорал я. «Нет, тут-таки другой случай, — совершенно спокойно продолжил мой визави, — знайте, еще такой случай, и мне придется ее об стол этой самой мордой».

Сонька пришла юной наложницей в мой дом. Такой она была без краски, с распущенными волосами, в скромной блузке-распашонке. Чисто промытыми глазами распахнуто зрила она в меня. А во лбу синяк горит, папа сдержал слово, что поделаешь — слишком смеялась.

Я проживаю в квартире с бабушкой, которая меня и воспитала, мам, пап — йок у меня. Бабуля Софью увидела в таком неразлинованном виде и сразу к ней прониклась. «Жениться тебе пора, стрекозел, да и старый уже, — рекла подруга дней, — Сонечка такая девочка аккуратненькая».

«Да ты че? — изобразил я лупоглазие на ясном челе. — У нее дети и куча поклонников». «Вот и хорошо — уже готовый ребеночек, и с пеленками возиться не надо». Я же не без внутреннего сотрясения вспоминал, как во время Сонькиного сна раздвинул ей пальцы на руке и вляпался в широкие промежности между ее коготками — красная жара с акупунктурой горящих точек от уколов. То же было между пальцев ног, но их уже не хватало. Вспоминаю ее рядом с похабной детиной в шикарной, из чернобурок, шубе. И еще кое-что. Но не говорить же об этом бабушке.

В «Золотом шаре» хахаль-рецидивист, черноусый, как скарабей, и по кличке Саддам вещал неторопливо: «Пьем значить. Телки свалили куда-то. Мы за ними. Смотрим — в Шанхай, однако. Развалюхи, гетто значить. Короче, в будку — шасть мочалки наши. Смотрим, Сонька значить, голыми обмылками трясеть. Бабы распрягаются тоже и давай друг о дружку тереться. Экстаз, танцують, щупаються, визжать, а у нас аж на полвторого вскочило. Во! А ты говоришь, Сонька.

А то Генка Коровин, только она заговняется, хрясь ее об перила. Пойдешь с нами в сауну, и все дела. К такому-то, к такому-то шоб была. Как миленькая прибежить. А ты че ее — е?» «А как же». «Держи кардан, молочный братишка». Саддам с чувством пожал мне руку.

Сколько было потом скабрезно-заговорщических рукопожатий, словно в тайное братство любителей Соньки принимали. Я в общем что-то этакое предвидел, прозревал, но не в таких же масштабах.

Через день после разговора с Саддамом Софья вовсю клеймила лесбиянок и рассказывала душераздирающие истории, как ее пытались склонить к групповикам, а она героически этому противилась всем чистым сердцем, ногтями, зубами, каблуками и газовым пистолетом.

Узнал я, что мужа у нее никогда и не было, а любимым развлечением ее сожителя было разбивание бутылок у нее на голове. Ко всему букету у нее, оказывается, еще и «торпеда» зашита.

Она потащила меня на танцы-шманцы-обжиманцы. Бог мой, черт мой, как она танцевала! Все «скачки» замерли, как новокаином обколотые, все варежки поразевали, такой цирк. Это какая-то африканская пластика, она двигалась вопреки всем законам физики, в шести измерениях, части тела имели каждая свой ритм, свой вкус, цвет, запах. Напоминало цветомузыку. Буйноволосая дьяволица — Сонька — вскочила на сцену и на органоле дискжокея быстренько изобразила сороковую Моцарта. Триумф!