Но что конкретно означает понятие «аутентичный»? Это слово вошло в широкое употребление в 1972 году с публикацией книги критика и публициста Лайонела Триллинга «Искренность и аутентичность» (Sincerity and Authenticity). По мнению Триллинга, аутентичность — это чисто современная ценность, возникшая как прямой ответ на отчуждающее действие технократической жизни. Понятие «аутентичность» первоначально употреблялось в связи с музейным делом, чтобы обозначать те объекты, которые действительно заслуживают восхищения и поклонения. Один из самых важных тестов на аутентичность — это отсутствие коммодификации (превращения в товар): действительно аутентичные вещи созданы вручную, из натуральных материалов, для традиционных (т. е. некоммерческих) целей. Изделия массового производства современной жизни однозначно неаутентичны и отталкивающи, и, соответственно, аутентичность следует рассматривать как качество неосовремененной жизни.

Аутентичность ассоциируется с таким единством между личностью, обществом и окружающими, которое привносит в нашу жизнь ощущение целостности и реальности. Идеал аутентичности выражен в шекспировской пьесе «Гамлет», когда Полоний дает наставления своему сыну Лаэрту, готовящемуся пойти в школу. «Но главное — будь верен самому себе». Как предписание быть верным самому себе, поставить культивирование самого себя превыше всех прочих интересов, аутентичность стала ведущим моральным императивом современной жизни. И поскольку весь аппарат потребительского капитализма стремится внушать людям неаутентичные, или фальшивые, потребности и желания, в то же время подавляя потребности, отражающие нашу истинную природу, нам нужно искать аутентичность где-то еще. И найти ее можно только в таких отношениях, которые не являются современными, бюрократическими и репрессивными, а наоборот, чисты, примитивны или «природны». Одним словом — экзотика.

С этой точки зрения любовь к путешествиям объясняется наличием непохожести, и чем больше не похож пункт назначения на вашу страну, тем лучше. Поскольку множество туристических поездок предпринимается ради поиска аутентичности через прикосновение к непохожему, они быстро становятся еще одной сферой конкурентного потребления. Подобно «крутизне», «аутентичный опыт путешествий» является позиционным благом. Ему в огромной степени свойственно то, что Пьер Бурдье называет «культурным капиталом», который тем больше теряет свою ценность, чем больше других людей обретают его. Само наличие других туристов, напоминающее о том, что ты все-таки заехал не так уж далеко, разрушает то самое желанное ощущение собственной особенности, которое и делает путешествие ценным. Когда речь идет об экзотических путешествиях, то коллеги-туристы с Запада — это настоящее проклятье.

Это чувство знакомо любому, кто испытал досаду, видя десятки людей с сотовыми телефонами, радиоприемниками и холодильниками, полными пива, в «походе по дикой природе». Как раз по этой причине постоянно слышатся жалобы на то, что гора Эверест превращается в торную дорогу, так как на ее вершину постоянно совершают восхождения то слишком молодые, то слишком пожилые, то инвалиды, то «офисная леди» из соседнего кабинета. Эверест больше не является чем-то особенным. Никто из настоящих альпинистов больше и не думает о восхождении на него. Они покоряют неизвестные вершины в еще более отдаленных местах — например, горный массив Винсон в Антарктике.

Эта конкуренция за туристические места — назовем ее «конкурентное вытеснение» — ведется в точности по такой же схеме, как хипповский консюмеризм. Правда, на этот раз искомой престижной собственностью является не крутизна, а экзотика. В результате события развиваются по известному шаблону. Все начинается с первых, экспериментальных, контактов между искателями экзотики и обитателями еще не цивилизованного региона. Во время этих первых посещений не только считается приемлемым, но с радостью приветствуется отсутствие современных удобств, лингвистические и культурные барьеры. Когда местные жители адаптируются к присутствию пришельцев, они создают инфраструктуру, чтобы привлекать больше туристов: турбазы, бары, кафе, линии связи и т. д. Когда в этот регион валит еще больше визитеров, он становится более «туристическим» и менее экзотическим, из-за чего рушится его ценность в глазах людей, побывавших там первыми. И они отправляются дальше в поисках неизведанных земель, оставляя местное население менее экзотичным, но более подготовленным для удовлетворения потребностей глобального рынка туризма. Благодаря своим неустанным усилиям по прочесыванию планеты в поисках еще более экзотичных мест бунтари контркультуры десятилетиями функционируют как «авангардные части» массового туризма.

Каждый хоть сколько-нибудь совестливый турист постепенно понимает, как бесстыдно он сует нос в жизнь местных жителей и эксплуатирует их, и этот опыт заставляет ставить под сомнение мотивацию для пребывания там. Я пережил такой опыт однажды летом в столице Китая Пекине, находясь в старой части города, знаменитой своими хутонгами. Хутонги — это узкие улочки, окружающие Запретный Город. Они разбегаются среди огромного количества двориков и домов, традиционно различающих размерами и формой в соответствии с социальным статусом их обитателей. После крушения феодальной системы и установления народной республики условия в хутонгах ухудшились, так как дома, предназначенные для одной семьи, стали обиталищем нескольких семей.

Можно предположить, что хутонги очень привлекательны для туристов, и в то время как в этих кварталах по-прежнему проживает почти половина жителей Пекина, многие из домов были снесены и заменены современными строениями. О модернизации жизни нижних слоев китайского общества с сожалением сообщается в большинстве путеводителей, в которых туристам советуют обязательно посмотреть хутонги, пока эта древняя форма социальной организации не исчезла навсегда. И вот мы как-то раз и отправились смотреть хутонги.

Хотя есть возможность просто бродить по этим улочкам, местные жители предпочитают, чтобы вы этого не делали. Они желают, чтобы вы наняли их в качестве рикши, и они будут возить вас по округе. Так вот, когда я и мои спутники зашагали по переулкам, чтобы посмотреть, как живут местные аборигены, к нам начал настойчиво приставать один весьма хамоватый и горластый рикша. Он преследовал нас добрые пятнадцать минут и что-то орал все это время. Он никак не хотел сдаваться, пока один из наших наконец не обернулся и не заорал на него в ответ, показав угрожающий жест пальцами. Это было явно не та встреча двух культур, которой я ожидал.

Я осознал (несколько запоздало), насколько вся ситуация была пронизана эксплуатацией. Эти кварталы были родным домом для многих людей, а мы относились к ним как к дешевому экзотическому развлечению. У рикши были все причины для злости, ибо самое меньшее, что мы могли сделать, — это позволить ему установить условия его собственной коммодификации.

И все же мне ужасно не хотелось платить за поездку на рикше. Идея о плате кому-то, чтобы он провез меня по хутонгам, поразила меня как что-то недостаточно «настоящее», не достаточно аутентичное. Как указывает Триллинг, один из принципиальных признаков аутентичности — это отсутствие коммодификации.

В тот момент, когда объекты или переживания вовлекаются в денежные отношения, они становится частью современного мира. Заплатить за поездку на рикше означало бы признать: я наблюдаю не реалии жизни в хутонгах, а шаблонную или товарную версию. А это было просто неприемлемо, ведь даже легкий намек на то, что получаемое нами есть некая форма «шаблонной аутентичности», означал бы: посещение хутонгов не имело для нас никакого смысла.

Дин Мак-Каннелл в своей книге «Турист» (The Tourist) исследует различия между «фасадом» и «задворками» таких заведений, как рестораны и театры. Фасад — это место для клиентов, хозяев, обслуживающего персонала и аудитории, в то время как в тыльной части мы находим кухни, туалеты, бойлерные, комнаты для переодевания и т. д. Клиенты имеют доступ только к фасаду, в то время как исполнители и официанты имеют доступ и к фасаду, и к задворкам.