Стремление контркультурной критики к тотальности четче всего просматривается в псевдонаучном бестселлере Майкла Хардта и Антонио Негри «Империя». Хардт и Негри просто берут грамшианскую теорию культурной гегемонии и раздувают ее до мировых масштабов. Система, одолев национальный пролетариат, стала глобальной, превратившись в империю. Неважно, что нет явных свидетельств существования такой империи. Факт все увеличивающегося единообразия культур, по мнению авторов, показывает, что непременно должна существовать основополагающая система репрессий и контроля. Беспорядки, нестабильность и открытое беззаконие, существующие во всем мире, — это просто знак глубочайшей порочности системы: «Все конфликты, кризисы и разлады успешно подгоняют процесс интеграции и в то же время требуют более крепкой центральной власти. Мир, равновесие и прекращение конфликтов — это ценности, на которые направлены все усилия. Формирование глобальной системы (и имперского права, в первую очередь) выглядит как развитие машины, которая диктует процедуры постоянной контрактуализации, ведущей к системному равновесию, — машины, создающей постоянную потребность в сильной власти. Похоже, что эта машина предопределяет осуществление властных полномочий абсолютно на всем социальном пространстве».

Таким образом, «машина» создает иллюзию беспорядка, чтобы вызвать у нас покорность репрессивной системе. По мнению Хардта и Негри, единственное возможное решение в данном случае — анархическое сопротивление масс, которые должны противиться стремящейся поработить их империи, став «новой кочевой ордой» или «новыми варварами». Авторов не особенно заботит, какие формы примет это оппозиционное движение; по-видимому, их вполне устраивает любое насилие. (Вот как они описывают лос-анджелесские беспорядки: «Грабежи и поджоги были не просто метафорами, а показателями истинной глобальной мобильности и непостоянства постфордовских социальных медиаций». Этот фрагмент весьма показателен. Кто бы мог подумать, что беспорядки — это просто метафора?)

Хардту и Негри, тем не менее, не удалось хоть как-то объяснить, чем эта так называемая империя плоха. Они просто приравнивают порядок к репрессиям, а беспорядок — к свободе. Однако все мы понимаем: диктатура закона имеет огромное значение для обеспечения личной свободы в национальном контексте; зачем же тогда нам сопротивляться ее выходу на международный уровень? Что плохого в «мире, равновесии и прекращении конфликтов?» И с какой стати нам жить в «новом варварстве»?

Уже десятилетиями жители Запада используют страны третьего мира для путешествий в поисках своего истинного «я». Соблазн, естественно, проистекает из идеи контркультуры. Если западная культура есть система манипуляции и контроля, то, возможно, наилучший способ сбросить это наваждение — погрузиться в какую-нибудь другую культуру, желательно такую, которая радикально отличается от нашей.

Таким образом, контркультурная критика всегда была подвержена экзотизму — некритичной романтизации того, что сильно отличается от западного образа жизни. Можно погрузиться в экзотику, путешествуя в такие места, как Индия и Центральная Америка, и принимая религиозные верования и ритуалы китайцев или американских индейцев, или просто перенимая речь, манеру одеваться и культурные привычки других людей — например, говорить на диалекте, носить батик или заниматься йогой. В любом случае цель здесь одна: сбросить цепи технократической современности и добиться революции сознания, которая позволит нам жить более естественной жизнью.

Глава 9 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Поиски иного. Фантазии и экзотизм. Добровольная простота. Дзэн-буддизм и синтез Востока и Запада. Золотые рыбки и суп из акульих плавников. Постмодернистские аборигены. Путешественники и туристы. Поиски задворок. Конкурентный эскапизм. Фильм «Пляж». Альтернативная медицина.

В 1995 году бывшая танцовщица Аланис Морисетт выпустила музыкальный альбом под названием Jagged Little Pill. Благодаря исповедальным текстам, сопровождаемым тяжелыми роковыми аккордами, альбом стал для Морисетт тем же, чем Nevermind для группы Nirvana, мгновенно превратив ее в кумира миллионов одиноких и недовольных судьбой молодых женщин. Чувствуя себя не менее одинокой, чем Курт Кобейн, Морисетт сумела справиться с проблемами популярности. После нескольких лет непрерывных гастролей она на какое-то время сделала паузу, чтобы «перезарядить батарейки»: занималась триатлоном, экспериментировала с фотографией и совершила путешествия на Кубу и в Индию. Поездка в Индию поистине изменила ее жизнь, наполнив ее чувством уверенности и духовностью, которые нашли свое отражение в следующем альбоме Supposed Former Infatuation Junkie.

Хит этого альбома под названием «Спасибо» (Thank You) содержит поразительный момент прозрения. Морисетт благодарит разных людей и обстоятельства, которые помогли ей в ее стремлении к духовному совершенствованию. Она поет «Спасибо, Индия!» — и у многих слушателей буквально захватывает дух от глубины чувств в этих словах. Неужели ей в эти мгновения грезилось, как миллиард жителей Индостана в один голос обращались к ней: «Добро пожаловать, Аланис! Всегда, когда мы будем нужны тебе, мы здесь, мы поможем»?

Надо сказать, что Аланис в этом отношении едва ли уникальна. Уже десятилетиями жители Запада используют страны третьего мира для путешествий в поисках своего истинного «я». Соблазн, естественно, проистекает из идеи контркультуры. Если западная культура есть система манипуляции и контроля, то, возможно, наилучший способ сбросить это наваждение — погрузиться в какую-нибудь другую культуру, желательно такую, которая радикально отличается от нашей.

Таким образом, контркультурная критика всегда была подвержена экзотизму — некритичной романтизации того, что сильно отличается от западного образа жизни. Можно погрузиться в экзотику, путешествуя в такие места, как Индия и Центральная Америка, и принимая религиозные верования и ритуалы китайцев или американских индейцев, или просто перенимая речь, манеру одеваться и культурные привычки других людей — например, говорить на диалекте, носить батик или заниматься йогой. В любом случае цель здесь одна: сбросить цепи технократической современности и добиться революции сознания, которая позволит нам жить более естественной жизнью.

Самое слабое место контркультурного мышления — неспособность сформировать понятия о действительно свободном обществе, а тем более предложить практическую политическую программу изменения мира, в котором мы живем сейчас. Однако уклон в сторону экзотизма вызвал массовое отрицание этой проблемы, сформировав представление, что какой-то другой культуре — процветающей за горизонтом — свойственны совершенно иные мышление и поведение и она поможет нам выбраться из железной клетки современности. Бунтари контркультуры потратили десятки лет, мечтая раздобыть волшебный «ключ от двери тюремной камеры» и обращая свой взор то на безумную культурную революцию в Китае, то на пустыню Мохаве, богатую галлюциногенными кактусами пейотами. Но результаты этих поисков никак нельзя было назвать настоящим открытием нового пути. Проецируя собственные желания и стремления на другие культуры, бунтари контркультуры сконструировали экзотику как отражение собственной идеологии.

Соблазнительность экзотики — не новый феномен. Процесс самопознания через неистовый поиск «иного» — постоянная тема западной цивилизации, проявляющаяся в таких романтических понятиях, как «дикий Запад», «сердце Африки» и «блеск Востока». Эта тема породила распространенное убеждение, что по мере развития цивилизации мы утратили понимание того, кто мы на самом деле и вообще что такое жизнь. Но если в этом виновата цивилизация, то разумно предположить, что «реальность» по-прежнему можно найти где-то еще — в нецивилизованных культурах, эзотерических религиях и даже в истории древнего мира. Большое распространение получил образ «благородного дикаря», версии которого можно найти в политических трудах Жана-Жака Руссо, в рассказах Гюстава Флобера о своем путешествии в Египет и на полотнах Поля Гогена, написанных на острове Таити. В глазах Руссо первобытный человек был счастлив, поскольку он был самодостаточен, имел возможность удовлетворять свои естественные потребности в пище и сексе и не знал социального неравенства, характеризующего современное общество. Руссо считал, что в крупных европейских государствах человек стал отчужденным от своей подлинной самости и озабоченным искусственными потребностями и фальшивыми моральными обязательствами — такими как лицемерное соблюдение манер, маскирующих жестокость буржуазного образа жизни.