В наше время считается, что фрейдовская теория инстинктов не заслуживает доверия. И если спросить людей, большинство из них начнет с жаром отрицать, что им хочется заниматься сексом с матерью или отцом. Впрочем, даже те, кто отвергает специфическую теорию инстинктов Фрейда, в целом согласны с его моделью разума в виде скороварки. Согласно этой теории желания, от которых мы должны отказываться, чтобы вписаться в общество, не исчезают; они просто заталкиваются внутрь, в подсознание. И там они прячутся в ожидании любой возможности вырваться наверх.

Этот тезис отчасти подтверждают ситуации, в которых люди забывают о необходимости сдерживать себя, например, когда они пьяны или охвачены сильным гневом — в таких случаях они демонстрируют антиобщественное поведение. Возникает мысль, что социализация не приводит к фундаментальной трансформации человеческой природы, она просто дает нам способность контролировать наши фундаментальные импульсы.

Рассмотрим, например, ругань. Прежде всего следует отметить, что когда мы в гневе, ругань для нас приятна. Однако текст, который мы при этом произносим, зачастую не имеет отношения к ситуации. Это просто набор слов или фраз, предназначенных для табуированных предметов: секс, дефекация, инцест или святотатство. Так почему мы ругаемся? Согласно теории Фрейда, когда человек начинает испытывать чрезмерную фрустрацию, супер-эго больше не в состоянии осуществлять эффективный контроль. Гнев «переливается через край», на короткое время позволяя ид творить что угодно. И тогда человек изливает поток брани, получая удовольствие от реализации этих — обычно подавляемых — инстинктивных побуждений.

Суть в том, что хотя теория Фрейда кажется экзотичной, она вовсе не так уж неправдоподобна. В качестве еще одного примера, подтверждающего теорию Фрейда, рассмотрим его анализ юмора. По мнению Фрейда, юмор предназначен для того, чтобы можно было избегать цензуры супер-эго. Анекдот, вводя в заблуждение наш сознательный разум, а затем выстреливая в нас кульминацией, позволяет ид проскользнуть мимо бдительного супер-эго таким образом, что мы ощущаем внезапный взрыв удовольствия, ассоциируемого с каким-либо табу, прежде чем сознательный ум успевает прекратить реакцию.

Рассмотрим, к примеру, «самый смешной» анекдот в мире (согласно сайту LaughLab.co.uk, где было протестировано более сорока тысяч анекдотов и получено примерно два миллиона отзывов):

Двое охотников идут по лесу и внезапно один из них падает на землю. Похоже, что он не дышит, его глаза закатились. Второй охотник выхватывает сотовый телефон и звонит в службу спасения. Он кричит оператору: «Мой друг умер! Что мне делать?» Оператор спокойным размеренным голосом говорит: «Успокойтесь. Я могу вам помочь. Сначала убедитесь, что он мертв». Наступает тишина, а затем слышен звук выстрела. После этого оператор снова слышит голос охотника: «О'кей, теперь?».

Почему это смешно? Согласно анализу Фрейда, причина, по которой мы находим это забавным, заключается в том, что мы получаем инстинктивное удовлетворение от описания акта насилия. Но мысль о том, что убийство охотником собственного друга является источником удовольствия, запретна для нас. Анекдот позволяет испытать это удовольствие, направляя в неверном направлении наш сознательный ум, так что эта мысль на мгновение способна избежать цензуры.

Вначале мы интерпретируем фразу «убедитесь, что он мертв» соответственно контексту («пощупайте его пульс»), так что нам требуется некоторое время, чтобы переосмыслить историю после того, как услышим кульминацию. Когда раздается выстрел и охотник говорит «О'кей, что теперь?», нам приходится мысленно вернуться к фразе «убедитесь, что он мертв» и заключить, что охотник интерпретировал слова оператора в другом смысле («сделайте так, чтобы он был мертв»). Это мгновение смятения, в течение которого наш сознательный разум пятится назад, открывает возможность для ощущения удовольствия, которое получает ид от брутальности описанного события (не говоря уж о глупости охотника).

Таким образом, по мнению Фрейда, комедийный жанр предназначен для того, чтобы те или иные моменты ускользали от супер-эго. Вот почему мы наслаждаемся смехом. Также это объясняет, почему в комедиях важен выбор подходящего момента, почему юмор, как и брань, фокусируется на табуированных темах или же обращает наше внимание на источники фрустрации в повседневной жизни (так называемый эмпирический юмор). Посему теория Фрейда, какова бы ни была ее истинная ценность, хорошо объясняет некоторые вещи. Разве кто-либо другой объяснил природу юмора лучше?

Впрочем, если принимать фрейдовскую теорию юмора, то логично допускать, что в его теории подавления тоже что-то есть. Мы часто наблюдаем, как дети порой проявляют невероятную жестокость. Но если Фрейд прав, то взрослые, по своей глубинной сути, не отличаются от них. Социализация не искореняет жестокость, она просто учит нас контролировать себя. Если бы основополагающие импульсы не оставались внутри нас в ожидании возможности выйти наружу, то что тогда заставляет многих людей находить мысль об охотнике, убивающем своего друга, такой забавной?

Эта теория подавления вызывает тревогу, потому что согласно ей индивидуальный самоконтроль ничем не отличается от внешнего принудительного контроля. И то и другое означает ограничение нашей свободы. Мы либо подвергаемся тирании «первобытного отца», либо сознательно усваиваем ее, а значит, сознательно начинаем подвергаться влиянию строгого, грозящего наказанием супер-эго. В обоих случаях наши возможности достижения счастья существенно урезаются. Все правила и установки, которым мы вынуждены подчиняться, чтобы вписываться в общество, подобны плохо скроенному костюму, который мешает нам совершать элементарные движения.

Разумеется, идея о том, что цивилизация означает утрату свободы, стара как мир. Мыслители, занимавшиеся вопросами общественного договора (например Томас Гоббс и Жан-Жак Руссо), рассматривали вхождение в общество как своего рода компромисс, соглашаясь на который, мы отдаем часть нашей свободы в обмен на другие «товары» — в частности на безопасность. Своеобразие подхода Фрейда заключается в его предположении, что ни одно из этих древних устремлений никуда не пропадает, они просто подавляются. И по мере того как нарастает подавление, неудовлетворенность и фрустрация также увеличиваются.

Исходя из этого, Фрейд заявляет: «первобытному человеку действительно было лучше, ведь его инстинкты ничем не ограничивались». Единственной проблемой была продолжительность жизни: из-за отсутствия социальной организации она была чрезвычайно короткой. Поэтому примитивный человек согласился стать членом общества для получения гарантий большей безопасности и более продолжительной жизни. Однако этот «договор», по мнению Фрейда, был подобен сделке Фауста с Мефистофелем. Живя в обществе, мы пребываем в большей безопасности, но за это отдаем не только нашу свободу, но и нашу способность испытывать счастье. Так что, стремясь разными способами улучшить общество, мы должны признать: есть трудности, принадлежащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было попыткам реформ.

Репрессивная природа нашего общества часто ускользает от внимания, так как постепенно смягчаются карательные меры, предпринимаемые нашими социальными институтами. Когда мы сравниваем современные тюрьмы с застенками, скажем, XVIII века, то трудно не согласиться, что наше общество менее репрессивно. Безусловно, оно гораздо менее жестоко, чем триста лет назад. В большинстве древних сообществ охотников и собирателей главной причиной смерти являлось убийство. В современной Канаде эта причина стоит на четырнадцатом месте (причем половина убийств совершается по неосторожности).

Публичная демонстрация насилия в форме пыток и казней была неотъемлемой частью европейской жизни вплоть до середины XIX века. Только представьте, каково это — смотреть, как человека сжигают живьем. Или подумайте о том, что такое четвертование. И тем не менее всего около двухсот лет назад на такие зрелища родители водили своих детей. Когда во время Великой французской революции впервые начали применять гильотину, ее считали символом просвещения и прогресса. Ведь раньше палачу зачастую приходилось наносить четыре-пять ударов топором, прежде чем ему удавалось перерубить шею жертвы. По сравнению с этим гильотина была довольно гуманным приспособлением.