Теплое летнее солнце грело камни, траву и воздух, рассеивая холод близкого ледника. Шершавая трава грела ноги после купанья, а полынь, и мята пахли горьким пьяным запахом. Калыча долго и тщательно плела свои косички с лентами и монетами, к снова, как вера и третьего дня, рассказывала о Джанмурчи, а Марианна неподвижно сидела и глядела на воду. Темно-смуглая, как старое золото, и белая как снег, сидели они рядом на большом камне и переговаривались отрывистыми, короткими фразами.

— Мариам, — сказала Калыча, — ты белая, как цветок. Твои золотые волосы, как желтые цветы, я очень люблю быть около тебя и говорить с тобой.

Марианна хотела ответить, но оглянулась и быстро стала одеваться, В этом углу около реки все дышало по коем и безопасностью, но пришел день, и надо было идти в юрту.

— Мариам, не плачь, а то я тоже заплачу, — жалобно проговорила Калыча своим детским голосом.

И, подбадривая друг друга, они оделись и пошли К юрте. У берега к колышку, вбитому в землю, был привязан орленок. Ему было всего два года. Марианна подошла и села около него. Молодой орел был коричневый с белыми пятнами, а возле рта еще была желтизна. Он непрерывно целыми днями переступал связанными лапами и осматривал каждого проходящего, склоняя голову набок. Когда к нему подходили, он тоскливо кричал, взмахивая крыльями, и беспомощно падал вперед. Марианна придвинулась к нему и, не обращая внимания на удары его сильного клюва, мужественно развязала веревку. Орленок хлопнул два раза крыльями, мелькнул над бугром и исчез. Марианна встала на ноги и взволнованно смотрела ему вслед. Потом она побледнела от испуга и оглянулась. Она выпустила охотничьего, боевого орла, который стоит не меньше двух коней.

— Мариам, Мариам!

К ней бежала Калыча. Ее цветное длинное платье вздувалось пузырем от бега, серебро звенело в косах. Девушка добежала и, еле переведя дух, быстро проговорила:

— Мариам, я тебе не сказала: два дня назад старуха приказала тебе сделать кошму, но я жалела твои руки, а одной сделать нельзя. Сейчас старуха пришла, и я боюсь, что нас будут бить. Отец меня ненавидит, также как тебя.

Страх искривил ее рот. Обе быстро пошли к юрте. Там их ждала работа. Груда шерсти, от которой пахло бараном, лежала на ковре. Две старухи, страшные, сморщенные, как ведьмы, били по маслянистой, блестящей шерсти тонкими палками и разбивали ее до пуха. Калыча быстро подошла и, вздохнув, взялась за дело. Марианна ей помогала. Они разостлали разбитую шерсть пушистым слоем на тонкий ковер. Старухи принесли ведро кипятку и обрызгали шерсть. Горячая шерсть обжигала пленницам руки. Жесткий, колючий ковер резал и колол кожу, но старухи торопили отрывистыми приказаниями, похожими на карканье ворон. Наконец Марианна и Калыча свернули весь ковер в трубку. Калыча беспомощно засучила рукава на своих полудетских руках и привязала Марианне и себе кожаные налокотники. Потом вздохнула и сказала:

— Мариам, я буду делать одна.

Она настойчиво отстранила Марианну и, присев на корточки, стала катать тяжелый ковер. Через несколько минут на лбу у нее выступил пот и она остановилась. Марианна села рядом с Калычей. Они катали ковер вперед и назад до полного изнеможения, а старухи время от времени полизали его кипятком, чтобы шерсть внутри легче свалялась. Через два часа руки обеих были обожжены и ободраны. Старухи принесли еще ведро кипятку.

— Не ленись, — прокаркала одна из них и ударила Марианну гибкой палкой.

Марианна упала лицом вперед и не могла даже подняться. Она бессильно лежала на земле и плакала от обиды и боли. Калыча ей вторила. Скоро они обе подняли такой плач, что могли растрогать даже каменное сердце.

— Отдохните и идите делать кумыс, — сказала старуха.

Марианна вошла в юрту. Три дня прожила она здесь вместе с Калычей, и ей, бездомной, избитой, казалось, что она имеет свое жилище.

Однако ей не дали ни плакать, ни размышлять. В углу юрты был черный кожаный сосуд ведер на десять. Внизу он был большой, как сундук. Черный, расшитый цветным сафьяном, сосуд лоснился от жира. Большое кожаное горло подымалось, как труба.

Марианна взяла палку, которая торчала из жерла, и стала сбивать кумыс. Когда она зыбилась из сил, ее сменила Калыча и продолжала работу. Наконец обе в полном изнеможении опустились на ковер.

— Теперь я вижу, что вы устали, — сказала старуха, ударив однако еще раз Марианну. — Но когда вы отдохнете, вы будете заготовлять на зиму сыр.

В стороне от юрты были сложены седла. Черноглазые полуголые ребятишки возились и играли на солнышке. Недалеко от них были привязаны жеребята. Здесь же был растянут навес, на котором сохли комья белого сыра.

Марианна сидела на земле, бережно уложив на колени свои обожженные, непривычные к работе руки. Вздувшиеся пузыри от ожогов на руках стали лопаться. Рядом сидела Калыча и прикладывала к ожогам мокрые тряпки. Вдруг подошел Байзак. Свирепый и исступленный, он был так непохож на любезного и выхоленного Байзака, что пленницы со страхом глядели на него и не узнавали. Густые, будто наляпанные брови сдвинулись над дикими, грозящими глазами. Лицо было грубо и как будто вырублено. Он потрясал кулаками и грозил. Потом приказал Марианне идти в юрту. Байзак опустился на подушки, а женщина осталась стоять.

— Когда цветок попадает под копыта коня, он бывает втоптан в землю. Кок-Ару бессилен, — сказал Байзак. — Я дам бумагу, и пусть Мариам пишет письмо Осе, чтобы он не спорил со мной. Она должна написать, что она хочет целовать его сапоги, землю от его ног, чтобы только он вырвал ее из моих рук.

Марианна опустила голову. Она вспомнила серый вьюк, в котором когда-то был завернутый труп Иващенко. Лица погибших пограничников выплывали в ее памяти одно за другим. Добродушные украинцы и широкоскулые киргизы один за другим возвращались в долину, завернутые в серый войлок.

Неужели теперь, ради спасения своей жизни, она посягнет на их победу? Нет! Никогда! Марианна повернула свое бескровное лицо к Байзаку. Она хотела закричать, что она никогда не остановит коней Кондратия, но тут у нее мелькнула мысль, что по словам Батрхана осталось еще два дня времени, и потому она спросила с мнимой покорностью:

— Что я могу написать моими руками?

— Хорошо, я пришлю тебе женщин, и они тебе помогут, — как будто спохватившись, сказал Байзак и вышел из юрты.

Алы сидел связанный в своей юрте. Третий день ему не отпускали рук даже для отдыха. Срок уже кончался, но Оса не присылал ответа. Алы сидел, упорно глядя в одну точку. Красно-синий узор циновки третий день был у него перед глазами. Руки за спиной были крепко перетянуты сыромятным ремнем. Ноги были также связаны. В землю был вбит кол, и юноша в сидячем положении был привязан к нему руками назад. Рядом с Алы, спиной к нему, таким же образом был привязан Джанмурчи.

Оба пленника томились целыми днями и не произносили ни одного слова. Перед глазами Джанмурчи была та часть юрты, которая составляет кухню. Большой кол в рост человека с сучками был со всех сторон обвешена посудой. Повернув голову вбок, Джанмурчи мог видеть вход в юрту и все, что делается снаружи. Но ему было хуже, чем Алы. Женщины стряпали около него, сидя на корточках. Они не обижали его, но, когда проходили между ним и посудой, то каждый раз платьем задевали по лицу. Когда раздували костер, зола летела на проводника, и он сидел весь белый, обсыпанный пеплом. Если женщины месили тесто или резали сало на мелкие кусочки, чтобы бросить их в котел, их лица были совсем близко от Джанмурчи. Он так упорно смотрел в землю, что даже не узнавал, кто это.

Двое суток пленным почти не давали есть. Опозоренные своей неволей, Алы и Джанмурчи сидели с поникшими головами и молчали целые дни. Золотой Рот шлялся где-то на свободе. Он согласился исполнить то, о чем его когда-то просил Шавдах в чайхане. Он обещал провести караван контрабанды через Кызыл-Су. Джанмурчи целый час проклинал его, когда узнал от женщин обо всем этом, но потом замолк. Три дня назад Байзак принес клочок бумаги и сообщил Алы, что это — письмо, якобы написанное Марианной к Будаю. Юноша заявил, что это правда контрабандиста. Никакие угрозы не поколебала его. Он отказался передавать что-нибудь Джантаю или Кок-Ару и теперь сидел и готовился к смерти. Вдруг в юрту вошел Золотой Рот. Он присел на корточки около Джанмурчи. В юрте никого не было. Проводник поднял лицо и плюнул в глаза своему приятелю. Золотой Рот не обиделся. Он спокойно утерся и сказал: