Суния вовсе не удивилась, что Ауриана стала в этой стране знаменитостью, потому что считала, что это ей на роду написано — отличиться в любом деле и в любом месте.

На третий день, когда дверь на миг распахнулась, до Сунии долетел раздраженный голос Анаксагора.

— Я же сказал давать это лекарство пить раз в день!

— С какой целью? — спросил помощник. — Ты же ведь сказал, что к вечеру она все равно умрет.

Больше Суния ничего не слышала. Она потеряла сознание и рухнула на каменный пол.

Ауриана внезапно закричала на родном языке, изрядно напугав помощников Анаксагора, которых она приняла за черных псов Хелля, раздирающих ее плоть за то, что она убила человека, с которым у нее не было кровных счетов. Она ненавидела сон за то, что ей все время снилось кроваво-красное солнце в конце мира и челюсти Великого Волка. Они были широко разинуты и в них вливались реки, в которых барахтались и тонули ее соплеменники. В непродолжительные периоды бодрствования у Аурианы вновь и вновь возникало ощущение потери чего-то такого, о чем она даже не знала. Она считала свою рану несерьезной.

«Меня можно растянуть как беличью шкуру. Я всего-навсего жалкий мешок костей. Мое тело — пергаментная оболочка, едва способная удерживать в себе кровь. Я — презренная плоть, которая трепещет при прикосновении жертвенного ножа. Мои движения не быстры. Смерть быстрее. Мое сердце не может больше вынести этих мук. Арена — это необъезженный жеребец, скинувший меня на землю и истоптавший своими железными копытами. Никакая любовь и страсть не может заставить меня вскарабкаться на его широкую спину».

Еще более странным было то, что временами она приходила к выводу о бессмысленности всего земного существования.

Но нет, это не так. Отказать Бальдемару в отмщении за него было бы все равно что оставить его голодать, не накормив мясом и медом, если бы он был жив. Смерть Одберта — ее долг перед покойным. Если она не сделает этого, то… то что? Образ Одберта начал терять очертания, расплываться, превращаться во что-то иное. Он олицетворял теперь ураган, чуму, голод. Он был силой безымянной, как и сама природа. Он был явлением природы, но не человеком. Он убивал бессмысленно и естественно, как глубокие снежные заносы зимой. Разве можно вызвать сугробы на поединок?

Ауриана забеспокоилась. «Я не могу думать, словно пресмыкающееся, словно трус, падающий ниц перед опасностью и затыкающий глаза и уши, покрывая себя позором».

В нос ей ударил едкий, острый запах лекарств, которые готовил Анаксагор. Послышался тихий, мягкий говор. Это были голоса его помощников. Она почувствовала прикосновение их рук и удивилась — к чему вся эта суета, зачем они изо всех сил стараются сохранить ей жизнь, ведь она — никто. Если бы она сейчас посмотрела в зеркало, то не увидела бы своего отражения. Все четкие и ясные образы в ее голове помутнели и стали похожи на облака, разрываемые на части ветром и вновь сливающиеся, образующие иные фигуры.

Что такое честь? Возможно, это своего рода ослепление, которому человек подвергается добровольно.

«Рамис, посмотри на меня… Ты победила! Я подвергаю сомнению то, ради чего жила. Что делается со мной? Я падаю к звездам. Куда проще уплыть на волне этой боли туда, откуда нет возврата, чем снова найти линию горизонта. О, Фрия, позволь мне умереть!»

Но затем ей пригрезилась ее дочь Авенахар, но уже взрослой женщиной, склонившейся над грудой камней на могиле своей матери и глубоко скорбящей. Однако той, кого Авенахар оплакивала, не было там. Она умерла на чужбине. Посыпались снежинки, и Ауриана поняла, что ее дочь осталась одна, без родичей и скоро погибнет от холода.

Затем она увидела себя в почтенном возрасте, одетой в серую мантию святой жрицы. Ее волосы были белые как снег. В руке она держала посох из орехового дерева, украшенный янтарем — этот посох раньше принадлежал Рамис. Она двигалась через расступающуюся перед ней толпу, чтобы высказать свое суждение на Народном собрании. Там была и Авенахар, окруженная своими многочисленными детьми. Она с гордостью показывала людям на мать.

Ауриана поняла, что настало время выбирать.

Ее призрак помедлил, затем пожал плечами, взваливая на себя ношу, и пошел к святой, одетой в серую мантию.

«Мне еще суждено пожить некоторое время. И не благодаря колдовству Рамис, а потому, что я хочу увидеть цвет глаз Авенахар».

В этот момент Анаксагор нагнулся над ее раной, понюхал, слегка потрогал пальцем.

— Не может быть! — воскликнул он.

Когда он осматривал рану в последний раз в полночь, оттуда шел едва ощутимый запах гниения. Неужели это ему показалось? Рана все еще выглядела неважно, была покрыта гнойными выделениями, но цвет их изменился, став белым, доброкачественным. Это означало, что рана скоро затянется. Убедившись, что его усилиями было достигнуто еще одно выдающееся исцеление, Анаксагор послал гонца к Эрато — разбудить префекта и сообщить ему эту радостную весть.

Сделав выбор, Ауриана заснула крепким, блаженным сном. В кромешной темноте ее боль утихла, а затем она стала испытывать удовольствие. Теперь перед ней стоял серебряный храм с изящными колоннами, похожими на тонкие ветви, покрытые инеем. Над ним висела серповидная луна, начавшая прибывать. Вдали лежали поля, по которым шла процессия из фигур в капюшонах. Они несли священные хлеба плодородия, которыми сопровождался старинный ритуал брачного союза — святого таинства соединения мужчины и женщины, земли и солнца ради умножения жизни на земле. Все на свете было основано на кровном родстве, истекавшем словно мед из баклаги и объединявшем даже примитивных животных. Одна из фигур в балахонах жестом пригласила ее войти в храм. Ауриана догадалась, что это был Марк Юлиан.

«Так значит мы пришли сюда вместе, чтобы повести друг друга по тропе богов! Но я еще не заслужила этой чести. С моих рук не смыто пятно отцовской крови».

Она услышала его твердый ответ.

«Нет. Я останусь здесь, пока в тебе не проснется сознание своего великодушия, добродетели и милосердия».

Ауриана открыла глаза и тут же жизнь во всей своей сложности опять оседлала ее, взгромоздилась на плечи, словно мешок с камнями. Ее предсмертные сны отдалились в недосягаемую даль. Она опять сумела найти в себе решимость. Да, она лишилась кое-чего. Это кое-что отсек меч Персея. Оно называлось верой в неуязвимость своего тела, которое теперь не ощущалось единым целым из-за пронизывающей его боли. Оно стало ранимым и некрасивым.

Ауриана обвела взглядом помещение и увидела груды подарков от ее поклонников из простонародья — терракотовые статуэтки богов, которые способствовали заживлению ран и выздоровлению. Сухие цветы и медовые пирожки, чашки из цветного стекла, бронзовые кельтские зеркала, серебряные ожерелья, горшочки с благовониями, тонкогорлые кувшинчики с ароматическими мазями. Подарки подороже, как позднее узнала Ауриана, были украдены. Но кто погрел на этом руки — слуги Анаксагора или счетоводы школы — она так и не смогла выяснить.

Статус Аурианы изменился. Она это почувствовала. Еще вчера простая, никому не известная невольница, сегодня она пользовалась признанием и славой, хотя прочным ее положение назвать никто бы не решился. Ее имя стало символом, которым многие пользовались, чтобы выразить свое неодобрение и недовольство поступками Домициана. Со времен Нерона женщины часто выступали в амфитеатре, но на это смотрели как на состязание диковинных, экзотических зверей, нечто вроде поединка обезьян, вооруженных копьями. Такие забавы обычно были прелюдией перед серьезными боями. Ауриана преодолела рамки забавы, но она была незваным пришельцем, талисманом, посланницей судьбы, чудом природы, кем угодно, но не ветераном Третьего яруса. А в Первом ярусе на нее смотрели как на прихоть Эрато, как на новичка, которому повезло случайно, благодаря своей безрассудной храбрости. Но лучше бы ей не переоценивать свои возможности. Одним словом, положение Аурианы было довольно уникальным.