Воцарилась продолжительная тишина. Ауриана не двигалась. Отчаяние отняло у нее все силы. «Он презирает меня. Я потеряла его».

Она чувствовала так, словно падала с коня, а земля летела ей навстречу. Предстоящий поединок с Аристосом вызывал у нее куда меньше тревоги, чем гнев этого человека. Однако Ауриане было не впервой преодолевать чувства страха и одиночества.

— Ты не хочешь помочь мне, — сказала она тихим голосом. — Тогда я найду иной способ.

Она придвинулась к Марку и обняла его сзади за плечи. Тело Марка Юлиана казалось бесчувственным как дерево, и тогда Ауриана заговорила нерешительным, робким голосом. Так поступает животное, которое пробует лапой лед на прочность, прежде чем перейти замерзшую реку.

— Не покидай меня, Марк! Пожалуйста! Я не могу ничего изменить.

Он повернулся лицом к Ауриане, и та почувствовала в сердце острую боль. Его глаза, прежде такие прямые и ясные, теперь помутнели от горечи поражения. Он был похож на сильное, гибкое животное, напрягшееся перед прыжком. Но оказалось, что прыгать некуда. У Аурианы возникло ощущение, что она совершила какой-то непростительный поступок. Она потупила свой взгляд, не будучи в состоянии смотреть на мучения Марка Юлиана.

— Мне кажется, что ты уже мертва, — сказал он с горьким сожалением. — Прощай.

— Прощай, — прошептала она, проглотив комок, вставший у нее в горле. Слова Марка были восприняты ею буквально. — Ты расстаешься со мной навсегда?

Она напряженно всматривалась в его глаза. На ее лице отражались противоречивые чувства — мужество и беззащитность.

Марк Юлиан понял всю бесполезность дальнейшего спора. Для нее это не было поединком убеждений, потому что она не отделяла себя от них. Принять его предложение означало отказ от самой себя. Она бы просто перестала быть прежней Аурианой.

— Ну конечно же я не оставлю тебя! — ответил Марк Юлиан с горячей страстностью, привлекая ее к себе и сжимая в объятиях. — Я запрещаю тебе даже думать об этом.

Он почувствовал, как по ее телу пробежала судорога облегчения, и ему стало стыдно своего гнева.

— Ты заслуживаешь лучшей участи, — сказал Марк Юлиан после небольшой паузы. — Какую бы судьбу ты выбрала бы себе, если бы у тебя была возможность?

— Какой странный вопрос! Будто кто-то может выбирать! Теперь, когда мне уже много лет…

— Перестань, тебе не больше двадцати пяти.

— Я уже старая для себя самой. Я бы хотела иметь возможность наблюдать и размышлять о вещах — изучать, как говорите вы, римляне. Я бы хотела понять, почему вещи такие, какие они есть.

— Полюбуйтесь древней как мир иронии судьбы! — произнес Марк Юлиан с грустной улыбкой. — Она взяла душу философа, которая скорее подходила бы молодому аристократу посреди портиков александрийской школы и поселила ее в тело женщины из варварского племени, заключенной в стенах гладиаторской школы!

Он долго смотрел на Ауриану, словно пытался вобрать в себя ее образ.

— Моя любознательная, прилежная овечка со стальными когтями! Нигде больше не найдешь такой.

Он умолк и погрузился в мрачные размышления.

— Тебя раздирают на части люди, преследующие свои цели. И никто из них не способен оценить тебя в целом. Для своих соплеменников ты — богиня без человеческого сердца, которая должна жить и умереть ради них. Для Эрато ты — гладиатор, очень хороший и искусный, но все же только гладиатор. Для Домициана ты — память о его унизительной неудаче и объект мести. Остальные смотрят на тебя лишь как на забаву. Когда каждый из них добьется от тебя своего, что от тебя останется?

В душе Аурианы сейчас не было ничего, кроме щемящей, острой тоски. «А для Деция я была всего лишь умной, способной девочкой-подростком, которая должна была как следует усваивать его уроки и становиться обычной женщиной», — подумала она. В этот миг Ауриане стало ясно, почему между ней и Марком Юлианом существует такое органическое духовное единство: он один пытался видеть ее целиком, со всеми ее достоинствами и недостатками. Это наполняло ее душу радостью, какой она еще никогда не испытывала.

Долгое время они простояли, обнявшись, не желая разговаривать о том, что их разделяло. Им предстояло скорое расставание, и мысль об этом тяжким грузом давила на них обоих.

— Марк, здесь все умеют писать, не только жрецы и хранители могущественных слов…

Он растерянно улыбнулся, пытаясь угадать ее намерения.

— Напиши мое имя.

— Твое имя? Это можно сделать по звукам, из которых оно состоит. Каждый звук будет обозначен своей буквой, — сказал Марк Юлиан, вынимая из складок плаща книгу законодательных актов. Окинув взглядом помещение, он нашел, наконец, то, что искал — кусочек угля. — Учти, это слово чуждо для нас, поэтому разные люди могут написать его по-разному.

Он медленно выводил буквы.

— Это мое имя? — нетерпеливо спросила она. — Неужели для написания такого простого слова требуется столько рун?

— Букв, — поправил он.

— А теперь напиши твое имя.

Марк выполнил и эту просьбу.

— Здесь много одинаковых букв! Наши имена связаны между собой!

— В этом нет ничего удивительного, по правде говоря. Такое случается нередко. Да и вообще, у нас не так уж много букв.

Однако Ауриана не поверила ему. Она долго смотрела на оба имени, выписанных красивой вязью. Ей казалось, что от них исходила какая-то волшебная сила.

— Можно мне оставить этот папирус себе как амулет?

— Нет, мне очень жаль, но риск слишком велик. Мы должны спалить его, чтобы никто случайно не обнаружил наши имена вместе.

Он оторвал клочок папируса с именами и поднес его к пламени светильника. В ту же секунду послышался тихий металлический лязг — это Гарпокрас вставлял ключ в замок.

На глазах Аурианы выступили слезы.

— Но ведь час еще не истек, будь он проклят!

— Наверное, кто-нибудь скоро придет сюда, — Марк схватил ее за плечи и заговорил нежным, проникновенным голосом, в глубине которого чувствовалась железная непреклонность. — Ауриана, я не могу силой заставить тебя уйти отсюда, но хочу предупредить тебя, что я не собираюсь сидеть сложа руки и наблюдать за тем, как на моих глазах разыгрываются ненужные трагедии. И вполне может случиться так, что твоей веры в вашего главного бога — в месть — не хватит, чтобы помешать мне остановить это безумие. Я намереваюсь сделать так, чтобы у тебя было то, чего по твоим словам ты больше всего хочешь — место, где ты сможешь постигать жизнь, не опасаясь за свою собственную.

— Марк, ты не должен страдать из-за меня! Наши святые говорят, что вся жизнь — это прекрасная паутина, которую непрерывно ткут.

— Ты и в самом деле веришь в это? — печально произнес Марк Юлиан. — Бедная моя, несчастная сирота! Ты умудрилась бы увидеть прекрасное даже в червяках, которыми кишит гнилое мясо!

Раздался жалобный скрип открываемой двери. Ворвавшийся в кладовку сквозняк принялся яростно терзать пламя светильника. Свет и тени заметались по стенам и потолку в какой-то неистовой, жуткой пляске Увидев тесно обнявшихся влюбленных, Гарпокрас пробурчал себе под нос беззлобное ругательство.

На следующий день Марка Юлиана посетила мысль, которую он старался прогнать от себя Решение этой проблемы было простым и жестоким: почему бы не убрать Аристоса, вставшего на пути Аурианы к свободе, организовав его убийство? Тогда ей ничто не помешает бежать. Человек, который сам был закоренелым убийцей еще до того, как судьба забросила его в Рим, уже одним этим заслуживал такой участи, а кроме того, ценой его жизни было спасение Аурианы.

Однако к концу того же дня он преодолел это кратковременное помутнение разума и привел в порядок свои раздраженные мысли. Не так-то просто было умертвить человека, являвшегося неотъемлемой частью огромного механизма для потакания низменным инстинктам толпы. Это могло бы привести к непредсказуемой ситуации. Невозможно было предугадать, кого бы сторонники Аристоса обвинили в убийстве и что бы они предприняли в ответ. Сверхподозрительный Домициан сразу бы воспринял нападение на Аристоса как удар по себе самому. Репрессии, которые он неминуемо бы развязал, могли коснуться всех, виновных и невиновных. Их размах был бы неописуем. Кроме того, Аристоса охраняли так, что и мышь не могла проскочить, поскольку он приносил власти огромную пользу, помогая отвлекать внимание народа от жестокостей, творимых Домицианом. Благодаря ему экономились огромные суммы денег — зрелища с участием Аристоса приводили римских легионеров в такой экстаз, что они забывали о сократившихся выплатах государственных пособий.