— Пока я не сотру это пятно позора, пачкающее всех нас, горе и слезы будут вечными спутниками хаттов.

— Но это же предрассудок!

Марк Юлиан в раздражении отступил на несколько шагов назад от Аурианы, а затем принялся ходить по кладовой. Несмотря на все усилия сохранить бесстрастность и трезвое восприятие, в нем вырастал гнев, подогреваемый чувством беспомощности. Он привык обращаться к помощи рассудка, и в битве аргументов ему не было равных. Но здесь действовали иные категории, и все его таланты ничего не стоили.

— Ауриана, ты должна прислушаться ко мне. В мире очень много людей, не разделяющих твои убеждения о мести. Я среди них. Кто-то даже уже говорил, что все это жестокая чушь — полагать, будто убийство одного человека и погребение его в землю возродит к жизни других. Самые мудрые из моих соотечественников считают, что обычай кровной мести проистекает не из законов природы, а от привычек людей, которыми управляют низменные страсти. Разве можно считать какое-то убеждение справедливым только потому, что ты всегда его придерживалась? Даже среди второго поколения твоих соплеменников, проживающих здесь, в Риме, есть такие, кто, познакомившись с началами греческой философии, считают этот обычай предрассудком. Мир так велик, а ты отгораживаешься от него, забираешься в какой-то глухой тесный склеп.

Ауриана вырвалась из плена его глаз. Маска исчезла, и перед ним опять находилась испуганная и одинокая женщина. Она дотронулась до аурра таким жестом, словно он ей чем-то мешал. У Марка появилось ощущение, что этот амулет был в некоторой степени его союзником. Явные колебания и неуверенность возлюбленной ободрили Марка Юлиана.

— Это вредная чушь, и ты должна от нее избавиться. И уж совсем мне не нравится, что для этой цели избрали тебя, — продолжал настаивать на своем Марк Юлиан. — Ты не подумала о том, что они могут использовать тебя в своих собственных целях?

— Использовать меня? Мы все — одно целое. Как можно использовать руку своего же собственного тела?

— А почему кто-то из ваших воинов не может убить его? Почему этот акт мести не выполнить Коньярику?

— Боги доверили мне, а не Коньярику заботиться о жизни моего племени после того, как Одберт предал нас. Они называют меня святой женщиной, которую боги наделили властью. Я — их живой щит, Дочь, восставшая из Пепла. Они всем сердцем верят, что это дело завершится успешно только в том случае, если за дело возьмусь я.

— Очень удобно для них!

— Пожалуйста, не говори так! Сама судьба занесла меня в это место, Марк. Что бы ты ни думал о мести, в наших краях мы пока еще живем по древним обычаям. Знаешь ли ты, что настоящим убийцей Бальдемара является тоже он, Одберт. Из всех родственников моего отца, которые еще живы, лишь я могу сразиться с убийцей. Пять моих племянников, сыновей Сисинанд, погибли на войне. Не осталось никого, кто мог бы выполнить обет мести, одна только я. Если меня постигнет неудача, этот обет перейдет к моей дочери, Авенахар. Если она сама не захочет брать в руки оружие, значит, ей придется вырастить сына, который выполнит родовой долг. Но я не хочу отягощать ее этим бременем. Я не позволю, чтобы вся ее жизнь ушла на поиски отмщения, как это случилось со мной.

— Этот клубок, я вижу, запутан так, что и не размотаешь. О, Немезида!

Он сделал несколько шагов и, остановившись, некоторое время хранил молчание. Ему не верилось, что в барьере доводов, которые она воздвигла вокруг своего решения остаться в школе, нельзя найти какого-нибудь уязвимого места. Вдруг он резко обернулся.

— А как же твой народ? Разве ты не бросаешь его?

В ее глазах что-то дрогнуло, появилась какая-то неопределенность.

— Они любят тебя и надеются на то, что ты когда-нибудь воссоединишься с ними, — продолжал он. — Самое большое благо, которое ты можешь для них сделать — сохранить свою жизнь.

— Но… спасти свою шкуру таким образом означает потерять ее. Это выбор для ничтожного труса. И вот еще что, Марк, — произнесла она, изо всех сил стараясь найти причину, которая была бы убедительной для Марка Юлиана. — Одберт накопил огромное состояние. Ходят слухи, что он посылает деньги королю херусков. Когда он распрощается с этой школой, то отправится туда. Он собирается обосноваться в их землях и стать их правителем. Деньги же, которые он им посылает, используются для нападений на мое племя. Мой народ в опасности, его преследуют, уничтожают, угнетают. Он страдает от болезней.

— Есть закон, по которому золото и серебро запрещено посылать за границу. За этим строго следят.

— И все-таки это так. Те, кто нам это рассказали, поклялись своими матерями.

Марк Юлиан молчал, понимая, что сказанное Аурианой вполне могло быть правдой. Подарки Аристоса, переправляемые вождям херусков, не могли вызвать неудовольствия римских властей, потому что борьба с хаттами была выгодна империи. Вдобавок к этому продажные чиновники Домициана наверняка получали хорошие взятки. Они считали, что империя экономит деньги, так как в противном случае Домициану самому пришлось бы нанимать херусков для борьбы с хаттами.

— Ауриана, для меня это неприемлемо. Ты понимаешь? Это все равно что стоять, сложа руки, и наблюдать за тем, как твою мать, твоего ребенка ведут под топор палача. Это чудовищно! Как ты собираешься прикончить Аристоса? Ты хочешь напасть на него во время обеда, спрятав кинжал под туникой? Стражники убьют тебя еще до того, как ты подойдешь к нему.

— Нет, наши обычаи предусматривают другой порядок, — ответила она усталым голосом. — Сначала нужно объявить ему о том, что произойдет. Он должен принять вызов Поединок должен проходить при дневном свете, желательно на острове посреди потока. Если это место обнесено оградой в форме круга, то в дело могут вмешаться боги. Противники должны биться оружием, которое применяется на войне и считается почетным. Я пленница, а он находится под усиленной охраной. Поэтому остается только один способ провести бой с Одбертом не нарушая наших обычаев — сразиться на арене.

— Ну что ж, хорошо. Ты больше ничего не желаешь. Но это же абсурд. Ты сама не представляешь, о чем говоришь. Ваши силы неравны. Неужели в этом мире все повернулось с ног на голову? Ни один наставник, если он в здравом уме, ни один устроитель представлений не допустит этого. Эрато запретит ваш поединок, но даже если он разрешит вам сразиться, все те, кто поставил на Аристоса, возмутятся и выступят против. У тебя нет выбора, кроме как подчиниться голосу рассудка.

К его огорчению, Ауриана, казалось, не слышала обращенных к ней слов.

— Твоя власть безгранична. Ты можешь устроить этот поединок.

— Ты с ума сошла! — тихо произнес он. — Неужели ты и впрямь полагаешь, что я буду способствовать твоей гибели?

— Значит, ты уверен в моей смерти. Должно быть, ты не веришь в мою невиновность.

— Невиновность? Что общего у этого подонка и твоей невиновностью? Конечно, я верю в твою невиновность. Но если невиновность — главное условие сохранения жизни, то почему новорожденные умирают? Разве ты не видишь, как здесь, в школе, рядом с тобой погибают люди, чья вина только в том, что они попали в плен к более сильному врагу? Клянусь всеми богами, я не могу больше этого слышать! — воскликнул Марк Юлиан, испытывая невыразимую боль. — Он весит в два раза больше тебя и может разделаться с тобой одним ударом. Он одержал свыше тридцати побед. Даже если ему помогали боги, все равно это внушительный результат. Ради этого патетического сумасбродства ты расстраиваешь все мои планы. Неужели ты действительно думаешь, что Домициан оставил тебя в покое? Если ты останешься здесь, он вскоре убьет тебя каким-нибудь изощренным способом. Я был свидетелем таких случаев. Он делает вид, что твоя судьба ему безразлична, но так не может продолжаться вечно. Я предлагаю тебе свободу. Ты отбрасываешь ее и выбираешь рабство.

Марк резко отвернулся от нее, его глаза пылали гневом. Тяжелый плащ взметнулся и упал.

— Сколько бы мы ни говорили об этом, толку не будет. Лучше помолчим.