— Ничего, — проворчал герцог, — через пару минут все пройдет. Всегда проходит.

— Это сигнал неких нарушений в организме. Может, мне лучше привезти доктора?

— Зачем доставлять самим себе проблемы? Доктор может сказать лишь две вещи: или я буду продолжать чахнуть еще какое-то время, или мне уже пора уходить. Ни одно, ни другое не облегчит мое состояние. Не желаю, чтобы меня подталкивали по дороге в мир иной.

За переменой настроения отца было невозможно уследить, и Маргарет ничего не могла с этим поделать.

— Что ж, хорошо, — вздохнула она. — У меня для вас письмо от Ричарда. Прочитать вам вслух или вы справитесь сами?

— От кого?

— От Ричарда.

Он посмотрел на нее и моргнул.

— Вспомните, вашего старшего сына Ричарда.

— Вздор, — фыркнул он и махнул рукой. — У меня нет сыновей.

Листок бумаги задрожал в руках Маргарет. Последний год отец был придирчивым, как многие пожилые люди, но провалы в памяти, также свойственные старикам, она заметила впервые.

— Сыновья, — продолжал отец, — безусловно, имеют право на наследование. Если Ричард не может быть моим наследником, я считаю его дочерью. — Их взгляды скрестились. — А это значит, он совершенно бесполезное существо и никому не нужен.

Ох. Сегодня отец особенно обозлен. Это вовсе не старческая забывчивость. Маргарет поспешила взять себя в руки. Он болен. Несчастен. Поэтому особенно жесток. Но если она сейчас встанет и уйдет, об отце некому будет заботиться.

— Что ж, — наконец произнесла Маргарет, — откройте рот, отец, и позвольте мне влить в вас еще одну ложку этого никому не нужного супа. А потом я займусь ответом Ричарду и постараюсь все представить так, будто письмо написано от вашего имени. Надеюсь, смогу передать ему вашу любовь и привязанность. Возможно, мне стоит добавить от себя — когда вы вспоминали о нем, слезы катились по вашим щекам.

— Надеешься вызвать угрызения совести? — проворчал отец. — И это все, на что ты способна? Лишь на столь жалкое чувство? Ни у кого из вас нет и унции силы духа. Можешь писать все, что заблагорассудится, но я не желаю слушать бесконечные послания Ричарда.

— Тогда украшу письмо сердечками и цветочками, — резко парировала Маргарет.

Несколько мгновений отец пристально смотрел на нее, словно впервые за все время болезни осознал, что за добротой и покорностью кроются мятежные настроения.

— Вот, — кивнул он. — Вот и тридцать восьмая причина утверждать, что дочери существа совершенно бесполезные.

Сегодня впереди еще длинный вечер. А завтра долгий день ее рождения.

Маргарет уже не понимала, давно ли наступила ночь, когда наконец, обессилев, повалилась в кровать. Сон ее был прерывистым и неглубоким. Когда внизу пробили часы, удары казались глухими, словно доносившимися издалека, Она лежала и отсчитывала про себя: девять, десять, одиннадцать, двенадцать. Сообщение о наступлении полуночи стало небольшим торжественным событием. Уходящий день давал начало дню новому. Никто и ничто не сможет отделить их друг от друга.

Наступило 22 августа — первый день рождения, который Маргарет проведет без матушки. Она вдохнула жаркий воздух летней ночи. Такой же, как вчера. В ее бесконечно печальной жизни ничто не изменилось. И ничто не изменится.

Мама никогда не устраивала большого праздника, но каждый день рождения старалась провести вместе с дочерью. Когда Маргарет было четыре года, они вместе посадили куст роз. Мама дала Маргарет толстые перчатки и позволила рыть землю в строго определенном месте под пристальным наблюдением садовника. Каждый последующий год они пополняли сад новым растением — тоненький саженец бука, затем несколько луковиц тюльпанов. Они обязательно сажали что-то новое, несмотря на приближающуюся зиму. Мама всегда следила, чтобы каждое растение прижилось, по необходимости их осенью переносили в оранжерею.

Маргарет внезапно стало невыносимо в этой комнате для прислуги на третьем этаже замка, где она даже не может услышать запах любимых осенних роз. Бой часов прекратился, и дом казался пустым и безжизненным. Когда была жива мама, Парфорд никогда не был таким мрачным. Но сейчас все словно застыло, даже воздух висел тяжелой недвижимой пеленой. Через несколько лет никто в доме даже не вспомнит старую герцогиню. Только Маргарет ее никогда не забудет.

Она встала и нащупала в темноте халат, чтобы накинуть поверх рубашки. Завязав на талии пояс, Маргарет выскользнула из комнаты.

Она пробиралась по темной узкой лестнице, ведущей с верхнего этажа для прислуги в главные помещения замка. Теперь луна указывала ей путь, подсвечивая серебром темные стены и кусок пола. В бархатной темноте ночи Маргарет представляла, что находится в доме времен ее матери. Она свободно могла гулять по комнатам, как дочь хозяйки поместья. Маргарет спустилась по главной лестнице, вытягивая руку для приветствия. Каждый дюйм хранил воспоминания о матушке — от широких перил, отполированных средством, созданным по особому рецепту хозяйки, до картин, украшающих стены, лично отобранных герцогиней из хранилища на чердаке.

Восемь лет назад мама лично выбирала обои для главного вестибюля. Каждый предмет мебели был куплен ей, каждый уголок продуман с такой любовью. Спустившись на нижний этаж, Маргарет с наслаждением вдохнула аромат роз. Он уносил ее в прекрасные дни детства, когда матушка еще сама ухаживала за садом. Запах манил ее не на улицу, а в оранжерею, находящуюся в южном крыле замка. Дверь скрипнула и с трудом открылась.

Даже летом, когда растения цвели без усилий садовников, здесь, за стеклянными стенами, росли в горшках несколько апельсиновых деревьев, слишком слабых для высаживания в грунт, а дальше, за кучами земли и торчащими черенками садового инвентаря, было скрыто именно то, что привело сюда Маргарет: ведерки с отростками роз, которые должны пустить корни. Это были лишь прутики с шипами, но, когда она достала из воды один, маленькие корешки с капельками воды заблестели в лунном свете, пробивавшемся сквозь стеклянные стены.

В темноте было сложно отыскать то, что ей нужно, — горшок, достаточно большой, чтобы поместились быстрорастущие корни цветка, и миска, чтобы приготовить смесь земли и извести. Мама велела бы ей надеть перчатки, но их невозможно отыскать в почти кромешной темноте. Если зажечь лампу, ее обязательно заметят.

Земля слиплась в большие комья. Маргарет взяла один и стала разминать его, ссыпая грунт в горшок. Она чувствовала пальцами прохладную землю и понимала, зачем пришла сюда; это давало ощущение некого тайного священнодействия. Она поступила правильно. Если никто больше не вспомнил о дне ее рождения, она должна все сделать сама. Она обязана позаботиться об этой зарождающейся под покровом ночи жизни.

Половина работы сделана. Движения Маргарет были уверенными, она обеими руками пересыпала землю в горшок. Размяла, высыпала; размяла, высыпала. Ритмичность действия успокаивала ее. Ей казалось, что рядом стоит мама и смотрит на ее перепачканные руки. Тело неожиданно напряглось, руки стали плохо слушаться.

Грудь сдавило от необъяснимого чувства, которому она не могла подобрать названия.

Маргарет машинально посыпала землю золой. И пеплом[2]… Дверь за спиной скрипнула и открылась. Маргарет похолодела и обхватила дрожащими руками горшок. Звуки падающей земли казались ей слишком громкими. Неужели ее кто-то услышал? Или увидел? Чтобы заметить ее за невысоким столом, надо войти в оранжерею.

Шаги слышались со стороны апельсиновых деревьев.

Маргарет затаила дыхание.

Пожалуйста, пусть это шаги миссис Бенедикт — или кого-то знакомого, раз уже этому человеку предстоит увидеть ее в тонком халате, с измазанными землей руками. Кого-то, кто все поймет и не потребует объяснений. Пусть это будет человек, знающий, что ей сейчас нужно, что в этот день, как ни в какой другой, она мечтает обрести связь с матерью. Пусть это будет кто угодно, только не…