Меня подхватили и затолкали в грязный туалет. Там над вонючим толчком меня стошнило, болезненные спазмы выворачивали желудок. Когда я разогнулся, меня поволокли обратно в кабинет, где один из гестаповцев силой влил мне в рот почти целый стакан коньяка. Меня посадили на стул, я обмяк на нем, полумертвый, ничего не соображающий.
Следователь вытер губы носовым платком и, презрительно скривившись, спросил:
— Как вы себя чувствуете?
— Лучше некуда, — с трудом выдавил я.
— Ну так отвечайте на мои вопросы. Откуда вы выехали? Кто дал вам документы и пленку?
— Я уже говорил вчера. Я выехал из Варшавы. Пленку мне дал друг, бывший одноклассник.
— И вы настаиваете на этой нелепой выдумке! Думаете, мы поверим, что на пленке были только снимки варшавских развалин?
— Ничего другого там не было. Клянусь.
— Тогда зачем вы бросили ее в помойное ведро?
Я замешкался с ответом. Вся надежда была на то, что пленка испортилась от воды. В этом случае никаких улик против меня, кроме фальшивых документов, не оставалось. Из раздумья меня вывел рык следователя.
— Отвечай! — заорал он. — Зачем ты бросил пленку в воду?
— Не знаю, — боязливо ответил я. — Я не хотел подвести друга.
— Не хотели подвести… — издевательски подхватил он. — А что ему грозило? Разве на пленке значилось его имя?
— Нет. Наверно, я это сделал просто машинально.
— Машинально? Такая у вас привычка? А свой рюкзак вы тоже машинально спрятали?
— У меня не было никакого рюкзака, — возразил я, изображая оскорбленную невинность.
— Врешь, сволочь! — рявкнул один из гестаповцев и ударил меня кулаком в лицо.
Я почувствовал, как хрустнул и зашатался зуб. Изо рта потекла кровь. Я провел языком по губам, пощупал сломанный зуб, попытался вытолкнуть его совсем.
Следователь жестом отстранил гестаповца и холодно спросил:
— Вы пытаетесь нас уверить, что четыре дня скрывались в приграничной зоне без всяких припасов?
— Но это правда, — твердо сказал я. — Поверьте мне, прошу вас. Мы покупали еду у крестьян по дороге.
— Я же знаю, что вы лжете, — слащаво улыбнулся следователь. — Мы поставили своих людей во все пункты, которые указал Франек. И засекли вас в Прешове. Никаких крестьян у вас по дороге не было, и ни в какую деревню вы не заходили, иначе мы бы вас поймали. Спрашиваю в последний раз: где вы спрятали рюкзак?
Я лихорадочно соображал. У меня в рюкзаке не было ничего подозрительного. Но я чувствовал: стоит только на шаг отойти от своих показаний, как я собьюсь, растеряюсь и могу выдать что-то важное.
Без всякого предупреждения на затылок обрушился новый удар дубинки, и снова меня захлестнула боль. Я сделал вид, что теряю сознание, сполз со стула и упал на пол. Голос Пика прозвучал над моей головой как будто издалека, словно гул самолета высоко в небе.
— Притворство не поможет. Наши медицинские светила изучили действие ударов за ухом. Да, это очень болезненно, но ни обмороков, ни потери сознания не вызывает. Так что не стоит ломать комедию — научные факты неопровержимы.
Эти ученые выкладки вызвали у охранников бурный приступ садистского хохота. Веселье перекрыл пронзительный крик следователя.
— Ну-ка, за дело! — с брезгливостью, но и каким-то сладострастием в голосе скомандовал он. — Но только не перестарайтесь — он еще должен у меня разговориться.
Гестаповцы всем скопом набросились на меня, приплюснули к стенке и стали избивать — били по лицу и по всему телу. Я согнулся под градом ударов, меня подхватили под мышки. Последнее, что я запомнил, прежде чем потерять сознание, — как меня отпустили и я рухнул на пол, точно изодранная в клочья тряпичная кукла. Палачи переоценили мою выносливость — сил для нового допроса у меня не осталось.
Три дня я провалялся в камере, и меня никто не трогал. Все тело болело. Лицо опухло так, что живого места не осталось. К избитому боку было невозможно прикоснуться. Я ясно видел: положение мое безнадежно. В гестапо понимали, что я лгу.
На следующих допросах меня все больше будут загонять в тупик, и отвечать будет нечего. Но все-таки я считал, что единственный шанс уцелеть — это настаивать на своей легенде.
Старый словак, приносивший еду и воду, уговаривал меня поесть, но я с трудом мог проглотить пару ложек белесой жижи, которая называлась супом. На второй день он отвел меня в умывалку, и я постарался смыть с лица засохшую кровь. Там было еще несколько солдат-словаков, они брились. И я вдруг заметил на краю раковины использованное лезвие. Почти машинально, без какой-то определенной цели, я незаметно схватил его и сунул в карман.
Вернувшись в камеру и лежа на тюфяке, я судорожно сжимал лезвие в руке. А ночью отыскал на полу щепку и смастерил из нее держатель, в который аккуратно вставил лезвие. Получилось отличное оружие. Я спрятал бритву в тюфяк с мыслью о том, что, если пытки продолжатся, она мне пригодится.
На исходе третьего дня в камеру снова явились гестаповцы и один из них с издевкой сказал:
— Ты ведь без нас соскучился, да? Верно, хочешь доказать, какой ты молодец. Ну ничего, надеюсь, скоро такой случай представится. А сегодня нам велели привести тебя в приличный вид, чтобы не стыдно было показаться офицеру СС[86]. Чувствуешь, какая ты важная птица?
Эта новость приободрила меня и вывела из полулетаргического состояния, в котором я пребывал. Я готов был ухватиться за самую слабую надежду сохранить жизнь и выйти на свободу. Может, они в конце концов поверили, что я говорю правду, или сочли меня мелкой сошкой, на которую не стоит тратить время? Еще больше я обрадовался, когда пришел парикмахер и побрил меня. Тем временем охранник-словак унес мою одежду и обувь и скоро принес обратно почищенной.
В таком радужном настроении я переступил порог кабинета оберштурмфюрера СС. Эсэсовец быстрым жестом, в котором мне даже почудилось отвращение, опустил охранников. Подчеркнуто вежливо предложил мне стул, а сам пошел в другой конец кабинета и выпроводил сидевшего там солдата-инвалида. Я же тем временем внимательно приглядывался к новому для меня человеку, соображая, какой тактики держаться в разговоре с ним.
Он был совсем молод — лет двадцати пяти, не больше, очень элегантный, высокий и стройный, длинные белокурые волосы с нарочитой небрежностью падали на лоб. Все обличало в нем приверженца культа суровой мужественности. В другое время меня бы позабавило то, как старательно проработана каждая деталь этого образа. Форма СС сидела на нем изумительно: безупречный покрой, тщательно продуманные детали, богатая коллекция орденских лент и медалей. Видно было, что его ценят и он старается не подвести начальство. Внешне он походил на прусского юнкера.
Он подошел ко мне, словно выполняя некую внутреннюю инструкцию: похоже было, что он раздвоился и одна его часть наблюдала за другой и строго ее контролировала. Что-то в нем буквально завораживало — не верилось, чтобы такой классический продукт нацистского воспитания и прусской традиции мог быть живым человеком. Одно то, что он двигается, казалось невероятным, как будто сошла с пьедестала статуя идеального молодого патриота, гордости нации.
И уж совсем поражен я был, когда он дружески, с оттенком юношеской застенчивости коснулся моего плеча и с неподдельным сочувствием в голосе произнес:
— Не бойтесь. Я прослежу, чтобы вам не причинили никакого зла.
Эти слова, сказанные с таким участием, не укладывались в голове и совершенно сбили меня с толку. Я пробормотал что-то похожее на благодарность и не мог скрыть своего удивления.
— Не надо благодарностей, прошу вас, — отозвался он. — Я прекрасно вижу: вы не из тех людей, с какими нам обычно приходится иметь дело. Вы благородный, образованный человек. Родись вы немцем, возможно, у нас с вами было бы много общего. Встретить такого, как вы, в этой паршивой Словакии, где водятся только болваны да вши, уже счастье.
Мой мозг бешено работал, пытаясь уяснить смысл этого нового подхода. Ни от кого из друзей, побывавших в лапах гестапо, я не слышал ни о чем подобном. Очень осторожно, напоминая сам себе человека, в потемках идущего по ухабистой дороге, я ответил:
