Конечно, было очень приятно, что все так хорошо ко мне относятся, но будущее представлялось мне мрачным и безысходным. Я понимал, что словаки, при всей их симпатии ко мне, не смогут помочь мне бежать — это было бы слишком рискованно. И представлял себе, как буду с утра до ночи лежать, притворяться больным и слушать сочувственные слова врачей и монахинь…

Так оно и было первые десять дней, а на одиннадцатый произошло нечто новенькое.

Я, как обычно, томился в постели, глядя на вялого, откровенно скучавшего нацистского охранника. И вдруг в палату робко вошла незнакомая молодая девушка. Некрасивая, с грубоватым, но очень добрым лицом. Она была изящно одета и держала букет роз. К моему изумлению, девушка негромко заговорила со мной по-немецки:

— Вы знаете немецкий?

— Да. А что вам нужно? — ответил я резко, почти враждебно.

Охранник оживился и посмотрел на девушку с любопытством. Но я не видел в происходящем никакой опасности. Девушка, видимо, перепутала палату. Я уже собирался спросить ее, не ошиблась ли она, но она порывисто, преодолевая смущение, заговорила сама:

— Я немка. У меня был аппендицит, недавно сделали операцию. О вас слышали и вами восхищаются все больные. Так вот, примите эти розы и не думайте, что все немцы так плохи, как те, кого вы встретили на войне.

Я был ошарашен. Девушка явно не подозревала, что человек в штатском, сидящий в палате, — гестаповец. Я постарался взять себя в руки и сказал:

— Но я вас никогда не видел… Никогда с вами не говорил и не знаю, кто вы. Что вам от меня надо?

Девушка казалась уязвленной и совсем смешалась:

— Прошу вас, не будьте так жестоки. Научитесь прощать. И вы будете счастливы.

Она положила цветы на постель и пошла к двери. Гестаповец смотрел ей вслед, как кот на мышь.

— Спасибо! — отчаянно крикнул я. — Но я вас не знаю. Никогда не видел…

Гестаповец лениво встал, подошел к двери и загородил проход.

— Милая беседа, — сказал он.

Он схватил девушку за руку, вынудил ее развернуться и снова подойти к моей кровати. Мне было искренне жаль ее, и я попробовал заступиться:

— Она не хотела сделать ничего дурного. Говорю вам, я ее не знаю. Отпустите ее. Вы что, не видите, как она испугалась?

Гестаповец холодно посмотрел на меня:

— Поберегите силы, они вам скоро понадобятся.

Он схватил букет и изорвал цветы в мелкие клочья — искал спрятанную записку. Потом еще раз, как клещами, сжал запястье девушки и грубо потащил ее за собой.

Через час ко мне пришел офицер гестапо, которого раньше я не видел. Он действовал более тонко, более изощренно, таких пускали в ход, когда обычными гестаповскими методами ничего узнать не удавалось. Средних лет, в очках с роговой оправой, со вкусом одетый, он был похож на университетского профессора. Но все его уловки, даже самые изобретательные, были шиты белыми нитками.

Он вежливо, с достоинством представился, осведомился о моем здоровье. Произнес несколько общих фраз о больницах, о науке, об обществе и о войне. А потом вздохнул и как бы невзначай сказал:

— Я думал, люди, имеющие политический опыт, могли бы придумать что-нибудь поумнее, чем подсылать девчонку с букетом роз. — Он помолчал и, не дождавшись ответа, продолжал гнуть свое: — Я просто усомнился в здравом смысле ваших коллег, а критиковать ваши поступки не собирался — в данный момент это не входит в мои функции. Через два часа вас увезут из этой больницы.

Сказав это, он вгляделся в мое лицо, стараясь отследить мою реакцию.

Я постарался сохранить спокойный, равнодушный вид.

— Мы, разумеется, знаем, что перевозка опасна для вашего здоровья, может быть, смертельно опасна. И мы не такие чудовища, как о нас говорят, но у нас нет выбора — совершенно очевидно, что ваши товарищи знают, где вы находитесь.

Он замолчал, снял очки, достал из кармана платок и принялся протирать стекла, как будто тактично давал собеседнику время подумать, прежде чем ответить на трудный вопрос. Я был в безвыходной ситуации. За этими коварными уловками явно угадывалось одно: к несчастью, он убежден, что девушку с розами послали, чтобы подготовить мой побег. Горький юмор заключался в том, что единственный раз за все время я пытался сказать гестаповцам правду, но точно знал, что мне не поверят. Я с досадой пожал плечами и положился на волю судьбы.

— Девушка ни в чем не виновата. Она совсем дитя, как она может быть замешана…

Офицер нетерпеливо перебил:

— Ну раз вы решили упрямиться, готовьтесь к переезду.

Конец фразы замер у меня на губах.

Мне снова принесли одежду и посадили в машину. Я не имел ни малейшего представления о том, куда меня повезут, и даже не было сил строить догадки. Гестаповцы сели по обе стороны от меня, и мы поехали. Лучи заходящего солнца окрашивали в розовый цвет вершины словацких гор. Дул резкий, довольно холодный ветер. Мы проезжали какие-то населенные пункты, мелькали указатели, но мне было все равно. В голове осталась одна-единственная мысль: как бы покончить с собой, выбрать удобный момент и выброситься из машины.

Уже смеркалось, когда я стал понемногу выходить из прострации. Сердце забилось быстрее — я узнал знакомую местность, белый домик с синими ставнями. Мы пересекли границу. Мы на юге Польше. Когда-то я провел счастливое летнее время в этом домике. Город Крыницу миновали очень быстро, я даже не успел насмотреться, а меньше чем через час, прибыли в другой городок, куда я часто приезжал работать[92].

Отсюда я дважды отправлялся за границу с заданиями от Сопротивления. В этом городе у меня было много знакомых, тут жил мой связной, мои проводники. Неужели меня привезли именно сюда? На такое я не смел и надеяться! Машина сбавила ход. Мы ехали по центру, обгоняя крестьянские телеги, мотоциклистов и пешеходов. И наконец остановились на Рыночной площади перед больницей.

Повторилась та же сцена, что в Прешове: я еле-еле вползал вверх по лестнице в сопровождении двух гестаповцев. Я, конечно, преувеличивал свою слабость, но мне и в самом деле было очень худо. Бинты пропитались кровью, что придавало правдоподобия спектаклю. Конвоирам пришлось втащить меня на третий этаж, а там они грубо бросили меня на кровать.

Когда они ушли, я приподнялся на локте, чтобы посмотреть, кто еще лежит в палате. Соседей было пятеро, все старики лет семидесяти — восьмидесяти. У всех одинаковые лысые головы, клочковатые бороды и беззубые рты, и все удивленно глазели на меня. Забавное зрелище, но в тот момент мне было не до смеха. Я пытался понять, что еще затеяли немцы. «Раса господ» изобрела какую-то новую психологическую атаку? Может, меня поместили сюда, чтобы я расслабился в благожелательной обстановке и выдал себя? Или этот город выбрали специально, чтобы заманить сюда моих друзей? Но вряд ли в гестапо было известно о моих здешних связях. Условия этой задачки безостановочно прокручивались у меня в голове, но решения я не находил.

Вдруг старческое шушуканье разом оборвалось, будто порыв ветра разметал кучу сухих листьев. Как говорил нажитый в больнице опыт, это означало, что в палате появилось гестапо. Я закрыл глаза и заметался, будто от нестерпимой боли. Двое, мужчина и женщина, переговаривались надо мной по-польски. Врач и медсестра, как я понял из их разговора. Охранник, должно быть, околачивался где-то рядом — врач довольно резко с ним заговорил:

— Насколько я знаю, ваше дело — стоять в коридоре и охранять палату? Так незачем ходить за мной по пятам.

Охранник молча вышел.

Доктор наклонился надо мной, осмотрел раны, сменил бинты. Сматывая старые, пропитанные кровью, он отрывистым тревожным шепотом спросил:

— Где вас схватили?.. Чем я могу помочь?.. Оповестить кого-нибудь, что вы здесь?..

Обстоятельства не располагали к доверчивости. Я заподозрил ловушку и ответил обиженным тоном:

— Некого мне оповещать. Меня обвиняют в том, чего я не совершал. Я просто хотел попасть в Швейцарию. Почему никто мне не верит?