Имя и адрес друга в Кошице я придумал, а вот Мика из Варшавы, который якобы мне помогал, — реальный человек. И адрес я дал правильный. Но то, что я сказал, никак не могло ему повредить — к тому времени его уже три месяца не было в Польше.

Как только я начал свой рассказ, следователь откинулся на спинку стула и стал раскачиваться на двух его ножках. Опустил веки, закинул руки за голову — точно приготовился насладиться выступлением блестящего солиста. Дослушав же, он медленно открыл глаза, насмешливо улыбнулся и обратился к человеку с раскрытой папкой на коленях:

— Ты записал эту трогательную историю, Ганс? Смотри не пропусти ни слова. Я хочу, чтобы все было точно.

Потом он уставился мне в глаза и прошептал:

— Отлично. Простите, но я вынужден расстаться с вами. Завтра вас с удовольствием послушает мой коллега. И я уверен, эта беседа будет намного приятнее для вас.

Он поднял голову и неожиданно изменившимся голосом рявкнул стоявшему позади меня детине:

— Отведи эту сволочь в камеру!

Охранник снова схватил меня за загривок, заставил встать и что есть силы врезал по спине. Я зашатался, и тут меня толкнул кто-то из солдат. Его примеру последовали другие — меня пинали и швыряли, как мячик. Наконец, охранник ударил меня так, что я вылетел из кабинета в коридор и едва не переломал себе все кости.

В камере к моему приходу успели оборудовать хитроумное приспособление: мощную лампу с огромным рефлектором. Таким образом, всю камеру заливал ослепительный свет, и укрыться от этой пытки было невозможно.

Я рухнул на тюфяк. Самообладание, не покидавшее меня во время допроса, исчезло в один миг. Меня била дрожь, обмякли ноги — наступила разрядка после долгого вынужденного напряжения. Я заметался, пытаясь спрятать глаза от резкого света. Не было никакой возможности собраться с мыслями и подумать, что делать дальше.

Я прекрасно понимал, что моему рассказу не поверят. Понимал и то, что сравнительно мягкое, как на первом допросе, обращение со мной долго не продлится. Моя история была до неправдоподобия складной, и в то же время в ней было слишком много слабых мест. Но мне следовало держаться этой легенды, хотя бы для того, чтобы не выдать каких-нибудь важных сведений. К тому же так и легче — не придется выдумывать что-то новое. Всю ночь у меня в голове монотонно прокручивались заученные фразы. А рано утром в камеру явился тот же охранник, что конвоировал меня накануне. Небритый, всклокоченный, в расстегнутом мундире, он злобно посмотрел на меня — ведь это по моей милости ему пришлось вскочить ни свет ни заря — и пальцем указал на выход. Я не выспался, замерз, меня трясло, и я еле шел на подгибающихся ногах.

Мы пришли в тот же кабинет, но обстановка поменялась. Рядом с большим столом стоял еще один, поменьше, а на нем — новенькая пишущая машинка, несколько папок и карандаши. Стулья, стоявшие вдоль стены, убрали. Кроме меня, в кабинете было четверо. За большим столом в вертящемся кресле сидел офицер, но не тот, что накануне.

Молодчики с такой внешностью, как у него, в Германии вообще не редкость, в польской же службе гестапо такие встречались сплошь и рядом. Судя по некоторым признакам, в молодости этот человек вполне мог быть худым и стройным, но сейчас это была огромная, равномерно оплывшая жиром туша. Лицо не очень-то нордического типа. Оливкового цвета кожа, черные глазки-щелочки, мощные челюсти, толстые дряблые щеки с синеватым оттенком — густая щетина тщательно сбрита.

Это крупное лицо в сочетании с зализанными назад темными волосами производило противоречивое впечатление: топорная грубость черт резко контрастировала с утонченной, свойственной скорее женщинам жестокостью. Руки у этого верзилы были на удивление изящные, с тонкими длинными кистями и холеными ногтями. Он нетерпеливо постукивал пальцами по столу и озирался по сторонам.

Трое других были типичные рядовые гестаповцы: высокие, мускулистые, затянутые в мундиры. Я похолодел, увидев, что двое из них держат в руках резиновые дубинки.

— Садитесь вот сюда, напротив меня, и расскажите нам всю правду, — сказал следователь. — Мы не сделаем вам ничего плохого, если вы нас к этому не вынудите. Смотрите все время только мне в глаза, не отворачивайтесь и не отводите взгляд. Вы должны отвечать на мои вопросы сразу, обдумывать ответы запрещается. Предупреждаю: если будете путаться в показаниях или медлить, чтобы вспомнить, как правильно соврать, вам придется плохо.

Он проговорил все это механически, будто в сотый раз повторяя затверженные фразы.

Я сел и постарался принять невозмутимый вид. Но это плохо получалось: у меня дергалась щека и я ничего не мог с этим сделать. Губы пересохли, я то и дело облизывал их. Офицер молча сверлил меня взглядом. Это было невыносимо. Шарканье ног и шумное дыхание охранников делало тишину еще более угнетающей. Наконец офицер, точно выпрыгнувший из воды тюлень, резко подался вперед, хорошо рассчитанным движением приземлился локтями на свободный кусочек стола, соединил кончики пальцев и заговорил приглушенным, но внятным и вкрадчивым голосом.

— Моя фамилия Пик, — самодовольно сообщил он. — Вам повезло, если вы обо мне не слышали, но счастье будет недолгим. Ни один человек не уходит отсюда на своих ногах, прежде чем я не вытяну из него всю правду. Если же он молчит, на нем живого места не остается. После того как мы вас немножечко приласкаем, поверьте, смерть покажется вам роскошью. Я не прошу вас исповедоваться. Мне глубоко плевать на ваши чувства. Или вы ведете себя разумно, говорите правду и уходите целым и невредимым. Или упрямитесь, и тогда вас бьют до полусмерти. Героизм ничуть меня не впечатляет. Некоторые герои выдерживают невероятные дозы пыток — что ж, на здоровье. Итак, я начинаю допрос. Напоминаю: отвечайте без промедления. Вопрос — ответ в ту же секунду. Замешкаетесь — пеняйте на себя.

Казалось, долгое предисловие его утомило. Он сдулся, как воздушный шар, откинулся на спинку кресла и стал легонько раскачиваться.

— Вы знаете человека по имени Франек? — проворковал он безобидным тоном.

— Франек?.. Франек? Не знаю такого, — ответил я с дрожью в голосе.

— Я ждал, что вы так и скажете. Но так и быть, за первую ложь мы не станем вас наказывать. Франек — проводник подпольщиков. Мы схватили его пару недель назад. И он все рассказал: про маршруты и перевалочные пункты. Мы много знаем о ваших людях, которые следуют этим путем. Что вы делаете, какова цель этих хождений? И не отрицайте свою связь с подпольем. Это бесполезно. Мы рассчитываем, что вы расскажете нам все, что вам известно, господин курьер. Понимаете?

Я облизнул губы. Горло пересохло так, что было больно. Кажется, гестаповец действительно знал или догадывался о многом. Тупо глядя на него, я хрипло пробормотал:

— Не понимаю. Я никакой не курьер.

Он сложил руки на груди и кивнул детинам, стоявшим позади меня. Они только того и ждали. Один из них саданул меня дубинкой позади уха. Страшная боль пронзила голову и все тело. Мне не раз случалось выдерживать удары, но ни один из них не мог сравниться по силе с ударом резиновой дубинки. Все во мне разрывалось от боли, похожей на ту, какая бывает, когда сверло дантиста касается воспаленного нерва, но только в тысячу раз сильнее и по всем нервам сразу.

У меня вырвался крик, краем глаза я увидел занесенную над моей головой вторую дубинку и пригнулся. Пик поднял руку — дубинка замерла.

— Дадим ему еще один шанс, — с усмешкой сказал он. — Похоже, он не очень-то выносливый. Ну, будете теперь говорить?

— Да, но вы мне не верите, — еле выговорил я.

Дикая боль от удара прошла довольно быстро, осталась только память о ней и инстинктивный страх перед новыми ударами. Но сказались еще усталость, голод, бессонная ночь, общее напряжение и угнетающая обстановка допроса — у меня закружилась голова, начались позывы к рвоте. Я зажал рот рукой и чуть не свалился со стула. Мой инквизитор с брезгливой гримасой отшатнулся и крикнул:

— Уведите его! В сортир, скорее, пока он тут все не изгадил.