За окном уже совсем рассвело.

У Жужикова было странное, неприятное ощущение, что за ночь лицо его усохло до размеров кулачка: так ожесточенно стягивало кожу на скулах, так зло были обрезаны веки бессонницей.

Из зеркала глянул на Антона Павловича жалко всклокоченный, несчастный, обеспокоенный человек с лицом, грязно заплесневелым от серой щетины. Он снова вспомнил об Эльвире: глянула бы на такое лицо…

Вскипятить воду, развести мыльную пену… — все требовало многосложных, надсадных усилий, и Жужиков то и дело замирал в раздумьях, что следует делать за чем.

Тощее петушиное горло, беззащитно открывшееся под вздернутым подбородком, и тоненькое жало опасной бритвы в руке навели его на какую-то смутную и уже знакомую мысль, от которой он с содроганием отвращения отпрянул всей душой, прежде чем даже внятно сообразил, о чем она, эта мысль.

Пережидая, покорно опустил руку с бритвой.

…Он сумел принудить себя вскипятить чай, что-то съесть.

Потом вышел на улицу — под солнце — и стал стоять там, под солнцем, как стоят под долгожданным дождем.

Он стоял так, наслаждаясь дремотным пригревом солнца, и вдруг — услышал приближение угрозы.

Угроза — как тень от тучи — ползла к нему неостановимо.

В недоумении он пытался сообразить, в чем дело. Потом догадался: жена! Сегодня она наверняка приедет. Ее не было целую неделю, и вот сегодня она непременно заявится!

Все внутри у него скорчилось в досаде и скуке, когда он представил, что опять придется выговаривать какие-то слова, слушать вопросы, отвечать на расспросы, придумывать что-то по поводу озабоченности своего вида. «Она ведь, не дай бог, еще и утешать примется!» — с ужасом подумал Жужиков.

Он ничего не имел против этой женщины, поймите! Он искренно жалел ее — за бездарно прожитую с ним жизнь. Но уже давным-давно ничегошеньки не было у него к ней.

В жизни, которая все чаще представлялась ему случайно случившейся, и Татьяна Ильинична, и житье их совместное, и даже дочь — тоже были скучно случившейся необязательностью какой-то. Могла быть Татьяна. Мог быть и кто-то другой, неизвестно кто…

Он, повторяем, ничего не имел против нее. Иногда в кукуевском своем уединении даже с оживлением поджидал ее приезда. Но — только не сегодня!

«Ради бога, только не сегодня!» — как бы даже вскричал он навстречу ей, уныло зная, что она все равно заявится и, сама того не предполагая, будет мучить его своим видом, голосом, жестами, а у него, видит бог, уже нет сил скреплять себя терпением, он весь уже разрушен, ему уже не вынести еще и этого свидетельства едкой пошлости своего существования, невольным олицетворением которой была бедная жена его!

«Бежать! — подумал он. — Избежать!»

И тотчас пренебрежительно-насмешливый голос спросил: «Куды? Бежать-то куды?»

И вот тут — новый голос сказал, обмирая от смелости:

— Эльвира…

…И, как бы сказать, распахнулись в ту же минуту волшебные пред ним врата! Ну, врата — не врата, а подобие какого-то светло засиявшего пролома вообразилось вдруг впереди, в пространстве хмуро теснящей его жизни.

И таким, господи боже, приязненным током добра, покоя, уважительной нежности, милосердия, ласки пахнуло оттуда! — что у него, бедняги, аж застонало внутри от нестерпимого желания тотчас, сию же минуту оказаться там! Хоть бы дух перевести… Хотя бы одно доброе слово услышать…

Потом, в сумрачной комнатенке, сидя на краю дико разоренной постели, считал деньги.

Бумажки сложил в сторонке, а теперь пересчитывал мелочь, собранную по карманам.

В комнате, как всегда по утрам, было хмуро, безуютно, почти темно. Жужиков каждую монетку, прежде чем учесть, в далеко отнесенной руке поворачивал к свету, чтобы не обмишуриться.

И вдруг — увидел все со стороны. И так сладко, так больно сделалось.

В том, что происходило с ним сейчас, была нежная ужасная Правда. И была безжалостная Красота в том, что происходило с ним сейчас.

— Мужчина!

Жужиков в недоумении открыл глаза.

Женщина, спустив на плечи платок, кончала заплетать тощенькую косичку, смотрела на него:

— В Чуркине это вам сходить? — проворно закрутила узел сзади, на ощупь воткнула несколько крупных шпилек, покрылась. — А то, может, не того разбудила?

— Того… — стесненно улыбнулся Жужиков и стал смотреть в окно. — Не скоро еще выходить?

— Сиди еще! — с непонятной резкостью сказала старушка, притулившаяся в темном уголке напротив.

И старушка, и женщина глядели на него странно — как на больного.

Насмотревшись и вдруг спохватившись, что так уж неприлично открыто разглядывают незнакомого человека, без охоты вернулись к тихому своему разговору, а Жужиков смотрел за окно.

Нескончаемо бежал вдоль полотна чахлый заболоченный лес. В глубине его зябко и сиро стоял туман.

«Ехать бы и ехать…» — подумал Жужиков и опять откинулся в угол купе, в ту позу, в которой так сладко проспал всю эту ночь.

На скамейке, через проход, весь уже изготовившись к выходу, навьюченный рюкзаком, сидел старик. Никуда, казалось, не смотрел, хотя и открыты были светлые его глаза.

Над его головой, на голой полке, подложив под голову кроссовки, возлежал, как труп полководца, с торжественно сложенными на животе руками молодой парень — в сером новом костюме, при галстуке. Старушка напротив рассказывала соседке что-то горестное и негромкое.

«Ехать бы и ехать…» — подумал он снова.

Ему было хорошо, горько и просто. Несчастный, он ехал куда-то среди несчастливого своего народа и был на месте.

…В тамбуре истошно воняющего туалета парень брился немощно жужжащей электробритвой.

Жужиков непроизвольно потрогал свои опять уже шершавые щеки. Парень протянул ему бритву, предложил: «Повози».

Жужиков стал бриться, а парень смотрел на него, удовлетворенно улыбаясь.

— Скоро уже? — спросил Антон Павлович у женщин, вернувшись на свое место у окна.

— Посиди маленько, — сказала старушка. — Мимо не провезут… — и вдруг спросила: — Что ж ты, голубок, так плакал во сне-то? Так уж плакал!

Жужиков удивился:

— Плакал?!

— Ой, плакал! — жалеючи воскликнула старушка.

Вторая женщина, сильно смутившись, добавила:

— Мы уж вас и толкали, и будили…

Смутился и Жужиков:

— Странно… Я так сладко спал… — и с новой нежной приязнью глянул на этих женщин. Каково им было всю ночь глядеть, бессильно сострадая, на неведомого человека, который обливается слезами во сне?

В Чуркине сошло человек пять, мгновенно куда-то исчезли, как улетели.

Поезд, постояв полминуты, скрипуче задвигал сцеплениями вагонов, неохотно раскатился, угромыхал. Оставил по себе изумляющую высочайшую тишину. И — болезненное, остренько саднящее чувство забытости этих мест.

На путях не было ни души. Только далеко впереди деловито перескакивала по шпалам, поджав заднюю лапу, грязно-молочная собака.

С одной стороны к железной дороге вплотную подступал лес. С другой — размахнулись чуть ли не во весь горизонт поля и высокое небо над полями, сероватое, опрятное и спокойное.

Ветхая станционная домушка с казенной черно-белой надписью под крышей «Чуркино», с огородом, с покосившимися службами, с кривенькими яблоньками в саду выглядела на этом фоне притаенно и скромненько: как на огромной картине маловажная деталь у самого нижнего обреза.

И совсем уж исчезающе малой запятой чувствовал себя Жужиков среди этих громоздких пространств.

В нем было недоуменное изумление только что очнувшегося человека: где я? Было досадно, но было и с трудом вспоминающееся, юное, чуть боязливое восхищение странностью жизни: еще вчера был в Кукуеве, в привычных стенах… а сейчас вот — стою налегке, на захолустном разъезде… и неизвестно, куда идти.

Он подумал об Эльвире, попробовал вызвать в памяти ее лицо, но ничего из этого не получилось. «Слишком просторно уж…» — странно объяснил он себе.