Стали тут Абраамова Леню всесторонне изучать и анализировать: чайка он все-таки или не чайка? И в Тулу возили — в психиатричку, и в Москву — в Сербскую экспертизу. А Ленька на своем, — вернее, на своей одной, — как встал, так и стоит: «Чайка!» Ну что ты с таким дураком поделаешь?

Он бы и до сих пор стоял — человек непокоренный, с большой буквы «Ч»! Ему — что возле окошка сидеть, на закаты глядеть, что на одной ножке посреди Сибири стоять, — все одно-едино! Сто лет надо? Сто лет бы простоял!

Но не получилось у Ленички «сто лет». Произошло у него досаднейшее недоразумение с нервно-психическими массами Петелинской спецколонии, куда его в конце концов определили, и — все насмарку пошло!

Петелинская (кто, может, и не знает) — это такая больница — не больница, тюрьма — не тюрьма. Дурдом, в общем, с тюремным уклоном в санаторное обслуживание.

Вот уж где, кажется, началось для Леньки светлое будущее! Паек — госпитальный, 70 коп. в день, жри от пуза! Народ кругом — смирный, интеллигентный: бухгалтера, растлители, изобретатели. Днем — процедуры, свежий воздух, полезный труд в огороде. Вечерочком — картишки, лото, домино, даже, не поверите, телевизор! Сиди, в общем, не хочу.

И так бы ему и сиделось там до самого победного конца, да оказался на Ленькину беду в том крепком коллективе умственно отсталых один жутко нездоровый элемент — директор дэза. Ему все больше чуждое проникновение чудилось и вселенский подкуп.

И вот однажды, когда Леньку повели в карцер на лечебную профилактику, собрал тот нездоровый домоуправ кворум и повел речь.

Психи, говорит. Мы — все психи, и потому, как у настоящих психов, у нас бывают минуты просветления. А вот у Абраамова таких просветлений нет, и это не может не вызывать. Как встал он год назад на одну ногу, как объявил себя чайкой, занесенной в Красную книгу, так и стоит… Он к нам, товарищи, внедрен и подослан! Это я вам авторитетно говорю, как бывший директор дэза! Телевизор у нас перегорел? Перегорел. На огород (якобы из-за дождей) вторую неделю не выпускают? Не выпускают! Нянечку нашу любимую, тетю Тасю, на курсы якобы повышения сослали? Сослали! Это все его, Абраамовых рук дело! Поэтому предлагаю…

Короче! Через сколько-то времени, ближе к вечеру, слышат вдруг санитары дикий вопль из красного уголка. Прибегают и с удивлением видят: висит посреди потолка на старом крюке от люстры Ленька Абраамов, завязан в узел из скатерти. И орет он, товарищи, таким страшенным матом, что даже санитары удивились.

«Сымите! — орет. — Не чайка я! Леня я, Абраамов! Только переведите, ради христа, к нормальным людям!»

Кто бывал в Петелинской колонии, тот не даст соврать: потолки там высотой метра четыре, не меньше. Как умудрились психи Леничку на тот крюк приспособить — это один только доктор Ганнушкин мог бы объяснить. Но даже и это не важно. Важно то, что раскололся Леня, как гнилой орешек, признался: не чайка он, и не занесен он в Красную книгу дураков, вранье все это и злобная симуляция.

И перевели тут, конечно, Леню Абраамова к нормальным людям, с нормальным сроком, в нормальный лагерь. И с тех пор его никто вроде и не встречал никогда…

Вот такая поучительная история про Леньку-дурака-Абраамова.

Не знаю, как в вас, а в меня такие истории вселяют большой морально-исторический оптимизм. Жив Человек! И еще довольно большая в нем буква «Ч» оказывается! Казалось бы, что ему? — вникай в газеты, хлебай телевизор с утра до вечера, да знай шагай стройной шеренгой в уготованный лучшими, мудрейшими специалистами храм светлого хозрасчета и разумного гармонизма личности, ан нет! Чего-то ему, неблагодарному фактору, другого хочется. О чем-то — черт-те ведь о чем! — о своем думает, рожу глупую на закат обратив! А потом, глядишь, чего-нибудь такое отчебучит! — хоть стой, хоть с трибуны падай, хоть на пенсию уползай по состоянию здоровья.

В редкую минуту досуга — если к тому же и планетарий на ремонте — люблю я разводить гнилую философию на мелких местах. Размышлять, проще говоря, люблю: о женщинах, к примеру, в смысле о бабах, как жутких ингредиентах окружающей среды, вообще об жизни — как форме существования белковых тел. И, должен вам доложить, глубочайшие мысли иной раз попадаются!

Вот, например, не так уж давно, с отвращением почитывая жизнь свою и близлежащих ко мне братьев по разуму, пришел я вдруг к выводу, который, как дважды два, как корень квадратный из шестнадцати, вызовет жуткие на меня нападки со всех и всяческих сторон.

«Что-то там есть!» — вот к какому пришел я выводу.

«Там» — это, как бы сказать, наверху. На небесах, грубо говоря.

«Что-то» — ну, это, фигурально выражаясь, Справедливость, например, если не сказать больше.

Оно, конечно, — кто ж спорит? — чаще всего дрыхнет она там, Справедливость наша, на пуховых своих небесах в три смены. Но — бывает ведь! — и просыпается!

Проснется, продерет, по-научному говоря, вежды, посмотрит вниз: «Ма-ать честная! Чё творят-то?!» — и бац, кого-нибудь, глядишь, и покарала.

А потом, конечно, снова — на бочок и молчок! — до следующей побудки.

Вот вам, пожалуйста, яркокрасочный этому пример, и вы, если не до конца дурак, поймете совершенно доступно, как апельсин, что я опять не вру.

…Когда несколько лет назад я с прямой кишкой лежал в нейрохирургии Кемпендяйской межрайонной больницы, в одном со мной коридорчике доходил прекраснейшей души язвенник по фамилии, а может и по кличке, Хлебосол.

Мы с ним отлично лежали — не то, чтоб в самом коридоре, на проходе, как большинство выздоравливающих умирающих, а вроде бы в уютном таком закуточке, аккурат возле сортира и чуланчика с грязным бельем. Из чуланчика — ход на улицу, никогда не закрывается, так что, будьте любезны! — хочешь в магазин, хочешь в кино! Но — в кино мы не ходили, врать не буду. Разве что в магазин сбегаешь, да и то пару раз в день, не больше.

Мы там с ним по месяцу отлежали, точно. Никто нас не тревожил. Как в санатории. Даже доктора. У них там в то время стихийное бедствие какое-то приключилось — то ли отравление, то ли эпидемия, то ли канализацию прорвало… — и, как сказал бы писатель Л. Толстой, все перепуталось в доме Яблонских. Больных они рассовали кого куда, а кого, а куда, а у кого чего болит — капитально перезабыли. Даже меня, с моим исключительно дворянским заболеванием, они все норовили от столбняка вылечить: каждое утро с клизьмами подкатывались. Ну, конечно, пошлешь их спросонья клятвой Гиппократа куда подальше, они сразу и отваливают, даже «извините» говорят. Это я к тому рассказываю, что никто нас там не беспокоил. Почти то есть никто. Потому что к Хлебосолу-то под видом общественности через день, как на работу, ходил один страхделегат — Пиргородский по фамилии.

Я сокола вижу по помету — и этого юношу-гаденыша я с ходу, как в кроссворде, разгадал!

Для начала проанализировал: а какие продукты этот чуткий коллективный член носит язвенному Хлебосолу, у которого, между прочим, десять перстов из двенадцатиперстной кишки напрочь уже отстригли? И что же я вижу? Самогонку носит! — самой грубейшей, кастрюлечной гонки (да еще и с ацетончиком!) — это раз! Грибы маринованные, с уксусом, с лучком-чесночком-перчиком — это два! Плюс-минус консерву «Мясо китовое с горохом» — знаменитую нашу еду-деликатес для луженых изнутри периферийных граждан общества.

Проанализировал я все это, а потом просинтезировал: «А для чего ему это?» — и взял Пиргородского за кадык!

Ты, говорю, Антантой подкуплен? По какому-такому праву больных выздоравливающих травишь?! Мне-то, говорю, ничего, у меня от твоих харчей кишка только прямее становится, но почто старика Хлебосола угробить хочешь?

А он на меня глядит этак ясненько. А он мне говорит этак удивленненько: «Я не понимаю, о чем вы?» Ну, врезал я ему в третий глаз для полного взаимопонимания, он тут же ходить и перестал.

Да вот только жаль, поздновато я ему врезал. Он уже все, что ему надо было, в смысле диагноз Хлебосола, выведал. И на работе уже всем раструбил, что не язва у Хлебосола, а кое-что похлеще, и Хлебосол теперича работник будет уже никудышный, и потому — для успешного претворения в жизнь сверхплановых заданий, взятых на себя коллективом, в интересах дальнейшего всемерного расцвета пимокатного производства — нужно Пиргородского, как молодого цветущего специалиста, поставить на место Хлебосола, а Хлебосола, наоборот, покуда окончательно не загнется, перевести на оклад жалования Пиргородского.