Он смотрел на нас без удивления и без страха.

Я вынес ему кусок батона. Он подпустил меня шагов на десять. Затем развернулся и не слишком поспешно побежал прочь. Удалился, надо бы сказать, — как-то так довольно смешно раскачивая палевый зад, что на память сразу же пришло сравнение с бегущей дамой в кринолине…

Итак, в поселке было тихо.

Нам даже стыдновато было вспоминать о той панике, в которую мы столь дружно ударились, невесть какие ужасы нагородив в воображении друг друга.

Собаки веселились. Все же большую часть дня они проводили теперь невдалеке от дома. Может, некуда было бегать. А может, вняли нашим предостережениям.

Однажды к нам в сад завернула собачья свадебная кавалькада. Странным образом ее появление успокоило нас больше всего. Все, стало быть, идет своим чередом, рассудили мы. Вряд ли им было бы до любовных игр, если бы за ними гонялись шкуродеры…

Главная героиня процессии — кривоногенькая косопузая сучонка, белое с черным, без труда нырнула под нашу калитку и, ни капли не робея, направилась к крыльцу, где белели миски и из-под которого, страшно оживленные, тут же начали вылезать наши кавалеры.

Сопровождающие красавицу лица, невелики росточком, тоже нырнули под калитку, приблизились к крыльцу, но вели себя боязливее.

Джек с Братишкой устроили возле сучки вдохновенный хоровод. Сладостно сопели, внимая запахам. Наперебой лезли знакомиться, отталкивая друг друга.

Кривоногая была царственно равнодушна. Впрочем, она, судя по виду, не имела ничего против, если и эти два красавчика присоединятся к ее свите.

Может быть, она каким-то образом дала им знать об этом. Может быть, как-то чересчур уж обещающе улыбнулась, не знаю, но только в этот самый миг мы услышали вдруг от калитки страшную ругань, возмущенный хрип и треск.

Там в припадке ревности неистовствовал герой-любовник.

Огромный лохматый дворняга (если бы он был наш, мы назвали бы его Бармалеем, и никак иначе) — он, как ни старался, никак не мог протиснуться в дыру под калиткой.

Бедолага! Он изворачивался и так и этак. Пытался проползти на боку. Пытался копать. А в это время — у него на глазах! — косопузая бестия флиртовала с двумя балованными красавчиками, кокетничала, коварная, и явно обещала им то, что принадлежало в первую очередь только ему!

Негодование его было страшно. И когда оно достигло всех мыслимых и немыслимых пределов, он совершил вот что… Он стал, один за другим, выламывать снизу брусья, из которых сколочена была калитка! Мощные, 70-миллиметровые брусы он обхватывал бешено ощеренной пастью, дергал и — ломал, словно это были тощенькие карандаши!

Он выломал все восемь брусьев понизу калитки (хотя вполне хватило бы и трех, чтобы пролезть), ворвался, как справедливое возмездие, готовый разнести в прах-пух все и всех на пути к своему личному счастью!

Разносить, впрочем, некого было.

Собачья мелкота послушно брызнула по сторонам. А сучка вполне преданно вильнула ему навстречу хвостом. Дескать, все в порядке, мой милый, не кипятись.

Наши братья, хоть плечом к плечу и отступили к лестнице, готовые к драке, но тоже глядели на Бармалея красноречиво: «Мы — чего? Мы — ничего… Нешто мы не понимаем, кто — первый, а кто — второй?..»

Черно-белая красотка еще раз рассеянно обнюхала миски и потрусила на улицу. Все остальные — за ней.

И Джек с Братишкой — тоже.

А когда они все были уже на улице, между ног у нас выскочил Федька и припустил следом с видом страшно опаздывающего куда-то человека.

И больше мы его не видели. Никогда.

Ужасная, непростительная наша вина, — что не бросились тотчас за ним, не зазвали в дом, не почуяли опасности. Так ведь знать бы, где упадешь, там соломки подстелил.

В последние недели-две он гулял у нас почти свободно. То ли Джек с Братишкой прогоняли его от себя, то ли дела старших стали Федьке малоинтересны, не знаю, но в последнее время он за ними почти не бегал.

Единственно, куда он отлучался из сада, — на соседний участок, где целыми днями копался в обнаруженной им куче коровьего навоза, ведя там раскопки вдохновенно, с кладоискательским прямо-таки азартом и терпением.

Он заметно подрос у нас, но не настолько, чтобы представлять интерес для шкуродеров. Из него разве что варежка получилась бы. Ну, может, полторы.

Мы хватились Федьки в середине дня, когда после неудачного свадебного путешествия вернулись Джек с Братишкой.

Бармалей оказался, видать, ретроградом и не оставил никаких надежд нашим донжуанам попользоваться симпатиями его косопузой избранницы.

Они, впрочем, не очень-то переживали. Бодро поели. Затеяли возню с обрывком резинового шланга. А Федьки все не было.

Мы растерялись.

Мы ждали какой-то беды с собаками. Почти уверены были, что беда придет. Но как-то ни разу не связывали ее — с Федькой. «Уж его-то (может быть, единственного) убережем…» — так мы думали.

И вот именно Федька пропал.

«Прибежит! — говорили мы друг другу чересчур бодро. — Куда он денется?»

На наше несчастье, пошел снег. Чем гуще он валил, тем меньше оставалось надежд, что заблудившийся Федька сможет найти дорогу домой по собственным следам.

Мы отправились искать его. До темноты ходили по улицам, окликая его и высвистывая.

Домой возвращались торопясь, — почти уверенные, что навстречу бросится с крыльца наш мохнатый толстячок, примется бодать в ноги, потешно подскакивать и словно бы вопрошать с укоризной: «Куда ж вы подевались? Я прибежал, а никого нету. Дверь закрыта…»

Но никто не бросился нам навстречу с крыльца.

Тяжелый был вечер, тяжелая ночь. Будто покойник в доме.

То и дело выходили на крыльцо. Слушали, всматривались в темноту. С каждым часом все яснее становилось: мы Федьку потеряли.

Собачья свадьба, наверное, закатилась куда-нибудь на самый дальний край поселка. Может быть, даже за железную дорогу. Ну а там — или Федьке самому надоело, или его пугнули взрослые псы, когда он сдуру сунулся к невесте, — он от кавалькады отстал.

Случилось это, наверное, светлым еще днем. Поэтому-то Федька и не бросился домой сразу, а решил, по своему обыкновению, еще побродить маленько… А когда стало смеркаться, на земле уже лежал новый снег, следы запорошило, и где искать свой дом, Федька определить уже не смог.

«Утром пойдем по домам!» — решили мы. Федька наверняка должен был прибиться к жилью. Он ведь не привык без людей.

На следующий день мы обошли все дома, где зимовали люди. Это оказалось совсем не трудно. Таких домов всего-то было — восемь.

Еще в нескольких дачах топились печи, были протоптаны дорожки, у заборов стояли машины. Но это были не зимники, а любители выпить в выходной на свежем воздухе.

И тут Федьки не было. И тут никто Федьку не видел.

Мы по-прежнему отказывались думать, что Федька попал к шкуродерам. Менее других нас ранила такая версия Федькиного исчезновения: заблудился, прибился к дому, где веселилась какая-нибудь городская компания, а в воскресенье утром, когда горожане рассаживались по машинам, чтобы ехать домой, кто-нибудь из них спьяну позвал Федьку с собой. А он, дуралей, конечно же, пошел…

Такая картина мучала нас, повторяю, меньше других. И мы сделали вид, что верим в нее. И пусть все было именно так!

Но мы еще очень долго, вопреки всякому здравому смыслу, ждали его.

Больно мне было глядеть на жену. Она больше всех любила Федьку. Наверное, потому, что он был совсем еще ребенок. А она — через полтора месяца — должна была стать матерью.

Она много плакала по Федьке. Джека с Братишкой то всерьез попрекала: «Где Федька? Где вы его потеряли?» — то гладила по головам и просила: «Вы-то хоть, дурачки, будьте поосторожнее!»

Мы оборонились от нашей прежней жизни в этом глухом поселке еще и потому, что очень хотели оберечь наше еще не родившееся дитя от нервозности, бестолочи, злой суеты Города. Они, как зараза, неминуемо проникали бы в него через кровь матери, останься мы в Москве.