…Ну и, конечно же, принялись на разные лады повторять: «Мороз и солнце. День чудесный…»

Какое ободряющее наслаждение было повторить Пушкиным расставленные слова!

Для нас-то главное чудо в этих стихах было вот где:

и, ей-богу, нам уже не так страшна была предстоящая зима!

— А знаешь? — сказал я жене. — Не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?

— Велеть, — согласилась она. — И посетим поля пустые, леса, недавно столь густые… — и вздохнула грустно.

Нам все-таки было жаль ушедшей осени.

Как было жаль осенью ушедшего лета.

Как будет, наверное, весною грустно — оттого, что зима прошла.

Итак, выпал снег. Тысячи следов запестрели в поселке.

Беспомощно и растерянно взирали мы на эти письмена. Кроме собачьих, все следы были незнакомые.

До чего же, господи боже, безграмотны мы были, горожане несчастные! Даже стыдно иной раз становилось, честное слово!

Спасибо, что нашлись в сарае старенькие номера детского журнальчика «Юный натуралист» с картинками. По этому букварю мы стали учиться. Довольно скоро уже уверенно отличали кошачьи, например, следы от лосиных.

Вообще, ужасно мучительна была эта наша городская слепоглухота! Слышим летом в лесу чей-нибудь потешный, затейливо выводящий сложнейшую фиоритуру голосок. «Кто это?» — с улыбкой спрашиваем друг друга. «Птичка…» — с грустным стыдом отвечаем друг другу.

Один из писателей удивительно сказал, что человека от всего другого сущего на земле отличает, может быть, единственно это в первую очередь: стремление, необходимость, жажда давать имена окружающим его вещам. Он же совершенно гениально заметил, что человека втрое больше мучает вещь, названия которой он не знает.

В самом деле… Ну какой мне, казалось бы, прок от того, что я буду знать имя вот этой изящной птички, хлопочущей под окном над кистью рябины? Не знаю.

Но я знаю, что, когда, почти нечаянно, я вспомню: «Свиристель!» — и словно это перестанет вдруг быть просто слогосочетанием, гениально кем-то придуманным (тут вам и «свист», тут и «свирель», тут вам и «трель»), а станет именем вот именно этой птички, чье одеяние, выдержанное в благороднейших серо-ореховых тонах, столь живописно точно украшено двумя очень сдержанными цветными ударами кисти — синим и красным, — на чьей головке так неожиданно и экстравагантно, дерзко и весело торчит хохолок, словно бы рифмующийся с тонко оттянутым клювиком ее, — когда «свиристель» станет именем вот этой и никакой другой птички, я знаю, мне станет почему-то легче жить на свете. Почему-то — радостнее жить и веселее.

Видимо, в такие вот мгновения я становлюсь менее чужд окружающему меня миру. А я, видимо, — сам того не сознавая, — от этого отчуждения очень и очень страдаю.

Первыми мы научились отличать заячьи следы.

То ли в тот год было какое-то невиданное заячье нашествие, то ли теперь для Подмосковья это обычное дело (тогда честь и хвала охотохозяйствам!), но только зайцев в ту зиму мы навидались вдоволь. Не меньше, осмелюсь сравнить, чем современный ребенок, регулярно глядящий мультфильмы. По поселку они прыгали даже среди бела дня.

Вот уж раздолье стало для Джека!

Когда мы выходили погулять по поселку, его страдальческий словно из-под пытки, визг-стон доносился до нас беспрестанно — то слева, то справа, то со всех, казалось, сторон одновременно.

Он вылетал к нам из-под какого-нибудь забора — едва живой, мучительно взбудораженный безрезультатным гоном, но, судя по морде, всегда донельзя счастливый. Да, это было его дело!

Убедившись, что с нами все в порядке, что мы по-прежнему продолжаем наше довольно величавое, церемониальное, я бы сказал, шествие по аллее, Джек торопливо исчезал снова. И снова раздавался его индейский вопль.

Братишка с ним редко бегал. Я с лета заметил, что он с некоторой даже иронией относится к охотничьим талантам своего братца. Но однажды Джек не только нас озадачил, но, похоже, и Братишку немало поразил, а случилось это так…

Джек, как обычно, гонял по окрестным садам зайца, а мы, как обычно, потихонечку себе гуляли. На визги Джека не обращали уже никакого внимания, но вдруг — будто по команде — враз остановились!

Какая-то новая, ликующая нота зазвучала в голосе Джека: он явно догонял! Он, слышали мы, вот-вот должен был схватить за хвост свою сладостно ненавидимую добычу!

Все произошло у нас на глазах.

Заяц выскочил из-под забора и вовсе даже не испуганно, скорее, просто деловито, помчал через пустырь.

Джек отставал от него на два скачка.

Заяц мчал прямиком к лесу. Лес был за пустырем, за крайними дачами. Дачи были поставлены недавно и, естественно, что дорогу зайцу преграждали заборы — совершенно новехонькие, лишь этой осенью построенные. Никаких лазеек в них быть не могло — ни для зайцев, ни для собак. Разве что — для кошек, да и то для не шибко кормленных… Заяц, таким образом, был обречен.

Он, видимо, и сам почуял неладное. Еще издали, в беге, сделал пару-другую поисковых движений вправо-влево, выискивая подходящую щель между штакетинами.

Удивительно, как во всем полотне забора он-таки сумел заметить две доски, прибитые (я потом ради интереса измерил) на расстоянии одиннадцати сантиметров друг от друга, а не десяти, как везде.

С треском вломился он именно между ними. Со стороны показалось, что в отчаянии он шарахнулся прямиком в забор.

Как ни странно, он головой и грудью не застрял. Застрял задом. Но все же успел — отчаянным виляющим движением — высвободиться, прежде чем схватит собака! Молодцом оказался заяц.

Однако самое невероятное, самое непостижимое и фантастическое произошло дальше.

Джек — не замешкавшись даже на миллионную долю мгновения ока — с треском, от которого качнулся весь забор целиком, — тоже проскочил!!

Мы ахнули. Сначала — от ужаса. Он непременно должен был расшибиться. Потом ахнули — от изумления.

Ну не мог он этого совершить, товарищи дорогие! Ну никак не мог!

Щель была в одиннадцать сантиметров, как сказано. Когда Братишка сунулся следом за Джеком, он едва только морду — до глаз — сумел в эту щель просунуть. А Джек — проскочил!

Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить себе, даже предположить не могу, как он умудрился это совершить.

Между прочим, зайца он и в тот раз не поймал.

Через пару-другую минут уже оживленно крутился возле нас, остолбенело взирающих на щель в заборе.

Я взял его со спины под лапы, подтащил.

— Ну, покажи, балбес! Как ты это сделал?

Он вырвался. Понюхал забор. Отошел с таким видом, словно хотел сказать: «Нашли дурака! Сами лезьте, если охота есть…»

Когда первый снег лег, Закидуха вот уже недели три как маялся в ожоговой больнице. К этому времени собаки хозяевами уже окончательно признали нас.

После исчезновения Роберта Ивановича они дней десять исправно забегали в его сад. Не сказать, что очень уж тревожились, — скорее, удивлялись… Ночевать, замечу, непременно уходили в закидухинские опилки.

Было похоже, что собаки дали себе какой-то определенный срок, в течение которого будут преданно ждать хозяина. Наконец срок минул — дней, как сказано, через десять, — и они мгновенно, напрочь вычеркнули из своей памяти светлый образ Закидухи.

Теперь, пробегая мимо закидухинского сада, они показывали удивительное и даже, кажется, подчеркнутое равнодушие к месту, где прошло их мохноногое детство, где совсем недавно еще функционировал их обожаемый владыка, где там и сям еще можно было сыскать, если покопаться, не вовсе догрызенные кости времен их счастливого отрочества.

Ночевать в тот вечер они дружно явились к нам на крыльцо.