Что уж говорить о псах, аппетит которых был безразмерен.

Об аппетите. Однажды случилось так, что жена уехала в город к врачу, а мне тоже приспела вдруг срочная нужда отвезти на службу работу. Короче говоря, псы должны были остаться без нас не менее суток. И, короче говоря, я решил накормить их впрок.

Поскольку ели они у нас, как в санатории, три раза в день, я для начала трижды налил им по миске их фирменного хлёбова. Несколько удивившись, они три этих миски съели.

Снова стали смотреть на меня — с любопытством и недоверчивым, слегка даже юмористическим ожиданием: «Неужто еще даст?»

В кастрюле еще немало оставалось, и я дал им еще. Одну миску, вторую миску… Они съели и это. Азарта, правда, особого не проявляли, но хорошо съели, спокойно.

Я наскреб им еще по две миски и понял, что этих псов до отвала накормить не удастся никому и никогда.

После такой трапезы Джек с Братишкой словно бы тупо опьянели. Бродить принялись возле крыльца какими-то странными кругами, то и дело натыкаясь друг на друга. Лежать, видимо, им было трудновато.

Тем не менее провожать меня на поезд — святое дело! — они отправились. И когда они старческой трусцой бежали впереди меня по дорожке, я не мог без смеха смотреть на них. Трусили два непомерно раздутых бурдюка на тоненьких ножках. А морды их в сравнении с раскачивающимися животами выглядели так, ну, как если бы к тулову бульдога приделать вдруг мордашку востроносенькой левретки. Вот так они выглядели.

Мне, признаться, было немного стыдно за эту шутку.

На платформу по лестнице они взошли с немалым трудом. На каждой ступеньке вздыхая. Повалились у ног и даже хвостами едва шевелили, когда я разговаривал с ними, упрекая их в обжорстве и, одновременно же, оправдываясь перед ними.

Нет, конечно, — семь мисок за раз это было даже для них многовато. Я это понял, когда налетел на станцию товарняк — шесть десятков гремящих, черных, грязных, воняющих бензином цистерн. Джек — и это был единственный случай в его биографии — сумел лишь томно поднять от асфальта голову и скорбным взглядом проводить машиниста.

Машинист, мне показалось, ездил здесь не и первый раз и Джека знал. Я заметил, как изумленно отвисли у него челюсть при виде столь кроткого поведения пса. И я даже испугался, что от удивления он наедет со всеми своими цистернами на какой-нибудь столб, устроит аварию, и я в Москву к назначенному сроку не успею.

Что и говорить, псы у нас голодными не бывали.

Ни жиринки, конечно, у них не завязывалось при их бегучем-то образе жизни, но и ни малейшей худобы даже самый придирчивый глаз не смог бы в них отметить.

Среди бездомных своих собратьев, которые во множестве крутились возле магазина, Джек с Братишкой выглядели прямо-таки принцами крови.

У большинства тех собак хоть и были ошейники, но выглядели они распоследними люмпенами.

Тусклая клочковатая шерсть; суетливое безостановочное рыскание в поисках чего бы пожрать — печать, в общем, нищеты и бесправия, сплошная, можно сказать, тревога за завтрашний день. И — никакой надежды, что придет какая-нибудь собачья Армия Спасения и спасет…

В магазин мы старались уходить украдкой от псов.

Выжидали момент, когда они отлучатся куда-либо, быстренько собирались и кружными улицами, чуть не на цыпочках ли, уходили.

Впрочем, обмануть их удавалось редко.

На какой-нибудь из улочек мы слышали вдруг сзади мягкий тупой топоток, развеселое шумное дыхание, оборачивались, — конечно же! настигают нас наши обормоты, чрезвычайно счастливые от того, что сумели разыскать нас, что не произошло постыдного прегрешения по собачьей службе, не ушли хозяева на станцию без их бдительного конвоя.

Джек тут же норовил с налету лизнуть меня в лицо. Потом, развернувшись и распахнув объятия, бросался к жене, которая, привычным уже жестом защищая живот, кричала ему — тоже уже привычно: «Джек! Обалдуй! Уйди!» — и смеялась.

Братишка — сдержанно, словно бы даже случайно лизнув мне руку, устраивался впереди, и к магазину мы подходили как некая маленькая эскадра. Братишка-сторожевик — впереди. Жена моя — грузный дредноут, и я — некий тощий фрегат — позади. А Джек, как торпедный неистовый катер, рыскает галсами вдоль дороги в надежде отыскать хоть какую-нибудь завалященькую в кустах опасность, грозящую нашему плаванию.

Украдкой мы ходили в магазин по двум причинам.

Во-первых, магазин был за линией железной дороги. А у нас уже, ей-богу, не доставало нервов смотреть, как кидаются собаки (в первую голову Джек, конечно) прямо под колеса проносящихся поездов. Промахнись ведь они на какой-нибудь миллиметр в смертельных своих играх с железной дорогой, и тогда…

А вторая причина была в том, что возле магазина, как сказано, постоянно крутилась банда бродячих собак, и появление наших гладких, с буржуазно лоснящейся шерстью, сытых и довольных жизнью Джека с Братишкой не могло не вызывать, как вы сами понимаете, взрывов классового антагонизма.

Зачинщиком драк, впрочем, всегда бывал Джек.

Осторожности он не знал. Некогда ему было приглядываться, силен или слаб, опасен или труслив тот или иной пес. Достаточно было того, что он оказывался несимпатичен Джеку. И Джек поступал без раздумий: мгновенно налетал, сшибал с ног, начинал катать по земле (без особой, кстати, злобы), сколь можно свирепо рыча при этом.

И тут же отпускал, едва пес просил пардону.

Братишка ввязывался не всегда и далеко не сразу. Ему, похоже, претила драка. Но когда он видел, что Джек выбрал себе жертву явно не по зубам, Братишка, конечно, тоже вступал в сражение. И тут ни одна поселковая собака не могла выдержать напора наших мощных, хорошо кормленных, дружных бойцов.

Впрочем, один такой пес был.

Его звали Мухтар. Мелкий — вполовину Джека или Братишки — черно-рыжий кобелек, похожий на какую-то карликовую лаечку. Вечно раздраженный, ненавидяще щерящий мелкие, часто растущие, как у хищной рыбы, зубы — этот пес не был бездомным. Однако поскольку хозяин его вечно торчал или в винном отделе магазина, или около магазина со стаканом в руке, или в пивном ларьке «Колосок», то и Мухтар с утра до вечера болтался возле, и они — Джек, Братишка, Мухтар — почти всегда сталкивались между собой, когда мы приходили за покупками.

И ни одна встреча не проходила мирно.

Чуяли они друг друга еще на дальних подступах к магазину: шерсть на загривке у Братишки вдруг поднималась горбом, он начинал утробно, грозно, словно бы под нос себе, ворчать. Джек тут же прекращал свои вольные кругаля, пристраивался поближе к брату, от веселого возбуждения начинал аж подпрыгивать.

И вот Мухтар и наши собаки, наконец, замечали друг друга. Тотчас же, ни секунды не мешкая, устремлялись навстречу друг другу — словно бы даже торопясь, словно опасаясь, что кто-нибудь может помешать их встрече. И мгновенно вскипала драка.

Наши дворняги вдвоем, конечно же, были сильнее Мухтара. Но ни разу Мухтар не отступил!

Я даже думаю, что если бы однажды мы почему-либо не разняли их, то он погиб бы под клыками своих врагов, но пощады так и не попросил.

Своим неистовством он каждый раз обескураживал, казалось, даже Джека с Братишкой.

«Все ведь ясно! Мы — сильнее. Взвизгни, подожми, как полагается, хвост, и мы тебя отпустим. Что мы, звери, что ли?.. Нет же!.. — и что за характер такой склочный? — опять бросается!..»

С явным, мне казалось, облегчением встречали они каждый раз наше вмешательство.

Они ведь были добродушные, в общем-то, псы. И им нечего было делить с околомагазинной братией. Ну а дрались они потому, что так уж полагалось в этой собачьей действительности: ты не схватишь за горло, тотчас схватят тебя.

Мы их разнимали, уходили. А Мухтар еще некоторое время брел следом — встопорщенный, маленький, аж шкварчащий от злобы и ненасытной ненависти — готовый сразиться и еще раз, и еще тысячу раз.

И только тогда, когда я делал вид, что поднимаю что-то с земли и замахиваюсь на него, — он отступал. Ему, наверное, это было важно: не перед собаками отступить, а перед человеком.