Интересно бы установить, читал ли Моррис другой утопический роман того времени — «Хрустальный век» У. X. Хадсона, опубликованный в 1887 году. У нас нет об этом положительных данных, но вполне допустимо предположить, что он был с ним знаком, поскольку Хадсон дружил с Уилфридом Скауэном Блантом[76] и Р. Б. Канингхэм-Грехемом, от которых Моррис мог слышать о нем. Как бы то ни было, в «Хрустальном веке» некоторые черты напоминают «Вести ниоткуда», хотя социализм, как и следовало ожидать, совершенно из него исключен. Самой поразительной чертой «Хрустального века» является полное отсутствие связи с существующим миром, кроме, пожалуй, антипатии к нему. Тут представлено нечто впервые созданное, настолько удаленное от нас во времени и по чувству, что в этом новом мире полностью утрачена всякая память о существующем теперь обществе.

Хадсон в значительной мере разделяет с Моррисом представление о наступлении эпохи отдыха, периода, в котором мир будет стоять на месте. Эта передышка у Морриса не более, чем временная и относительная передышка между периодами более интенсивных изменений, но даже в таком толковании она мало вяжется с его обычно диалектическими взглядами: у Хадсона же период отдыха не прерывается, насколько можно видеть, ни в прошлом, ни в будущем. Он описывает мир маленьких, разбросанных и самостоятельных, вполне устойчивых семей, у каждой из которых «свой» дом. Люди приходят и уходят, но число их остается неизменным, и «дом», то есть материальный базис и основа их жизни, вечен, так что, пожалуй, можно сказать, что семья служит «дому», а не «дом» служит семье. Поскольку семья сама полностью обеспечивает себя, вопрос об обмене или эксплуатации даже не возникает; в этом смысле можно даже говорить о наличии неопределенного социалистического элемента, и сцена, в которой герой, посетитель из современности, предлагает деньги в обмен за костюм, могла бы быть написана и Моррисом, за исключением того, что у последнего народ лучше воспитан и менее склонен осуждать, чем у Хадсона. Обе утопии имеют то общее, что ни в одной из них нет крупных городов, что искусство и ремесла играют значительную роль и что обе превозносят радость, испытываемую людьми при выполнении полезной работы.

Но Моррис значительно превосходит Хадсона не только в понимании духа истории, но и глубиной человеческих чувств. Его Утопия не отгорожена от нас временем или пространством, а вырастает из существующего общества благодаря борьбе и носит отчетливые следы как этой борьбы, так и всего ее прошлого. Кроме того, его люди мало похожи на аскетические, унылые и почти бесполые существа Хадсона. Никто не мог бы представить себя живущим или желающим жить в Утопии последнего, как нельзя было бы провести жизнь в фонаре с цветными стеклами, тогда как тысячи людей считали Утопию Морриса не только осуществимой, но и стоящей того, чтобы за нее бороться.

Уместно упомянуть еще об одной общей черте обеих утопий. Мы имеем в виду, что та и другая изображены в виде сновидения. Герой Хадсона «просыпается» после сна, продлившегося бесконечное количество веков, однако нигде прямо не говорится о том, что в книге рассказывается о сновидении. Это можно заключить лишь по некоторым деталям, необъяснимым иначе, как сном, и в заключительных страницах, где герой описывает собственную смерть. Беллами, а впоследствии Уэллс воспользовались приемом продолжительного сна, но рационализировали его, давая ему псевдонаучное объяснение, гармонирующее с псевдонаучным характером их утопий. Подобный прием кажется совершенно не в духе Морриса, научный характер фантазии которого опирается не на множество поверхностных признаков, а на его владение законом движения человеческого общества. Кроме того, он был под большим влиянием литературы средних веков и варварского севера, в которой широко использован мотив волшебных и вещих снов. Для него было столь же естественно дать под видом сновидения картину социалистической Англии, как для Лангланда использовать этот прием для описания адских мук.

Сон был для Морриса более, чем литературным приемом. Он мыслил в основном зрительными образами, а зрительная память его была, как мы знаем, изумительной. Естественно, что при таких свойствах у человека должны быть живые и реалистичные сны, и на первых страницах «Видения Джона Болла» Моррис рассказывает очень подробно, что с ним именно так и было, и он всегда видел очень отчетливые, цельные и стройные сны. Нет причины сомневаться в том, что в основе описываемого им лежал его собственный жизненный опыт и что в дальнейшем именно этот его собственный опыт определял в конечном счете ту форму, в которую вылились его оба больших социалистических романа.

Дж. У. Маккейл отзывается о «Вестях ниоткуда» тем покровительственным и пренебрежительным тоном, которым он всегда говорит о социализме Морриса:

Теперь кажется странным, что Маккейл, — который, несмотря на все ошибки, сделанные им как биографом Морриса, искренне любил и уважал его, — не видел того, что было очевидным тысячам рабочих во многих странах, а именно, что «Вести ниоткуда» были, как я попытался показать, результатом многолетней подготовки и размышлений, отлитых в форму, необычайно соответствующую таланту Морриса, и представляют венец и высшее достижение всей его работы.

Правда, это небольшая книга; верно и то, что она была написана быстро и чуть ли не между прочим в сутолоке разнообразных дел; также справедливо и то — и этого не могут переварить обыватели, — что она была написана для социалистического периодического издания и служила оружием в повседневной борьбе. Все это лишь доказывает то, что как будто не нуждается в доказательстве, но всегда забывается или отрицается, а именно следующее: Моррис отдавал все, что было в нем лучшего, рабочему классу и что, как бы велик он ни был вообще, основную долю славы ему принесла его революционная деятельность. В «Вести ниоткуда» Моррис более, чем в любую другую свою книгу, вложил свои надежды и знания, все им совершенное, и себя таким, каким выковала его жизнь, наполненная борьбой.

Это очень важно отметить, потому что хотя он формально сделался социалистом лишь в 1883 году, его жизнь и творчество составляют неделимое целое, протянувшееся без перерыва и отклонений от его ранних романов до социалистических трудов зрелого возраста. Моррис всю жизнь учился, углублял свое понимание мира и расширял свой кругозор, но ему ни от чего не приходилось отрекаться, поскольку на каждой новой ступени его настоящее было лишь исполнением его прошлого. От Раскина он научился рассматривать искусство (в широком смысле) не как особый род деятельности, производящей специфический род предметов роскоши, а как существенную часть всей жизни человека. «Искусством» было все, созданное людьми, свободными и находившими удовольствие в своей работе. Предметы искусства отличались от товаров коммерческого производства тем, что последние были сделаны без радости и по принуждению. Такой взгляд не мог логически не повести к критике современного общества, а Моррис не был человеком, способным отступить от своих выводов и не попытаться довести их до конца.

Так, он стал очень рано задавать вопрос: «Что нужно человеку, чтобы он был счастлив?» Поскольку он подходил к нему прямо и просто, не вкладывая в понимание счастья никакого мистического смысла или идеализма, то и ответы его были всегда простыми и материальными. В его представлении самым главным был дух товарищества, изобилие всего, что нужно в жизни — солнце, воздух, простор и радость в работе. Именно такую жизнь он рисовал, когда писал о людях Бург-Дейла.