Только благодаря талантливости автора «Приключений Робинзона Крузо» читатель понимает, что содержание этой книги гораздо глубже, чем может показаться при поверхностном знакомстве с этим на первый взгляд приключенческим романом. Но даже самый ограниченный читатель (я не могу поверить в существование неназванного ирландского епископа, который, по уверению Свифта, заявил, что «эта книга полна невероятной лжи и что касается него, то он не склонен верить ни одному слову в ней») не сделает такой ошибки относительно «Путешествия Гулливера». Тогда как обе книги заимствуют свою форму рассказов о путешествиях у рыцарских романов, у «Путешествий Гулливера» есть и второй предок — народная сказка, хотя в книге Свифта сатира и реализм, ужасы, остроумие и фантастика сочетаются совершенно по-новому. Этот элемент вымысла у Свифта, как и у многих, но не у всех его предшественников, служит дополнительным свидетельством глубокого понимания своего социального поражения и ухода от действительности мира, в котором пришлось пережить это поражение.
Здесь нужно, однако, провести разграничение, поскольку были времена, когда фантастика носила совершенно иной характер. Фантазия Рабле и Сирано де-Бержерака[58], чьи произведения, содержащие элементы утопии, несомненно, были хорошо известны Свифту, так как он развил кое-какие заимствованные оттуда мысли (академии Лагадо из «Двора Королевы прихоти», значение роста и фантазия про логику наизнанку из «Путешествия на Луну» Бержерака), — это фантазия восходящего класса, полного сил и сознания своего растущего могущества и пользующегося ею как оружием для осмеяния фальши и нелепостей разлагающегося общества. Новый гуманизм вооружается ею против теории и практики средневековья. Но феодальный строй, и разрушаясь, сохранял свое политическое могущество, и суровая цензура вынуждала его критиков прибегать к эзоповскому языку, без которого их мысли никогда не стали бы известны свету. По той же причине во Франции в XVIII веке, в период созревания буржуазной революции, утопические произведения плодились во множестве, а в Англии того времени литература данного жанра почти совершенно исчезла. Буржуазная революция здесь уже завершилась, а вопрос о ее преемнике еще не возникал. Во Франции Фуани и Дидро, Мабли, Морелли и даже Вольтер нашли утопию очень удобной формой для нападок на существующие установления, религиозные верования и даже общественные обычаи и отношения полов. Под ее покровом они могли высказаться так, чтобы быть всеми понятыми, не подвергаясь вместе с тем преследованиям власти. То же относится и к Свифту, который никогда бы не мог отважиться открыто сказать о многих вещах, о которых он упоминает в иносказательной форме, не опасаясь при этом за собственную свободу и целость ушей своего издателя.
Сервантес также использовал вымысел для осмеяния старых порядков, но его положение было совершенно иным. В начале XVII века Испания была страной, где буржуазия не сумела сделать первые необходимые шаги для завоевания власти и в которой начинался длинный период упадка, продолжающегося и в наши дни. Испания стала, центром религиозной и политической реакции в Европе. Взаимоотношения между новым порядком и старым в этой стране были такого рода, что и тот и другой деградировали и чахли. Сервантес, критикуя в «Дон Кихоте» старый порядок, сам не стоит на твердой почве. Он критикует их не с точки зрения растущего, прогрессивного класса, а с позиций субъективного идеализма, который так поразительно сродни идеализму Свифта. Но не только прошедшее заслуживает критики в его глазах: он находит настоящее и будущее одинаково отвратительными. Это приводит его в отчаяние, и он ищет убежища в иллюзии, волшебстве и фантастике. Дон Кихот — герой, но герой поверженный, величайший трагизм поражения которого заключается в нелепости последнего. Мне кажется, что как в величии Сервантеса и Свифта, Дон Кихота и Гулливера, так и в трагедии их крушения больше общего, чем принято обыкновенно думать.
Вернуться от Сервантеса и Рабле к непосредственным английским предшественникам «Путешествий Гулливера» — значит от великого перейти к пошлому. Все же некоторые из них заслуживают упоминания, так как могут помочь уяснить тот фон, на котором возникло творение Свифта. Вероятно, наиболее наивным из всех предшественников Гулливера является «Описание Нового Света, называемого Сияющим миром» Маргариты Кэвендиш, герцогини Ньюкаслской и жены генерала-роялиста, разбитого под Марстон-Муром. Эта книга, напечатанная в 1668 году, вероятно, была написана несколько раньше, в то время, когда ее автор со своим мужем разделяли судьбу изгнанного Карла II. Это целиком реакционная утопия, монархическая и антинаучная, притом написанная по-детски беспомощно и обнаруживающая, как и ее автор, кое-где чисто детскую проницательность, не заслуживает даже строгого осуждения.
Предполагается, что этот «Сияющий мир» сообщается с нашим через северный полюс. «Сияющий мир» посещает герцогиня, что дает этой книге безусловное право претендовать на честь быть первой утопией, которая написана женщиной и героиня которой является ее центральной фигурой. По причинам, остающимся до конца туманными, герцогиня быстро становится императрицей. Вступив в управление, она спрашивает жителей,
«почему у них так мало законов, на что они отвечают, что много законов порождает много расхождений во мнениях, а это обычно приводит к росту числа партий, и в конце концов к открытым войнам. Потом она спросила, почему они предпочитают монархическую форму правления любой другой. Они ответили, что как естественно телу иметь одну голову, так естественно и политическому телу быть возглавляемым одним правителем, и что государство, имеющее много правителей, подобно многоголовому чудовищу. Кроме того, сказали они, монархия представляет собой божественную форму правления и потому лучше всего отвечает нашей религии».
Утопия населена людьми, существующими преимущественно в виде разных животных. Они распределены по разным ремеслам и профессиям соответственно своей природе. Императрица, как чувствуется, не без ехидства, разбивает их на группы:
«Люди-медведи должны были стать ее экспериментальными философами, люди-птицы — ее астрономами, люди-мухи, люди-черви и люди-рыбы — ее натурфилософами, люди-обезьяны — химиками, сатиры — ее врачами, люди-лягушки — политиками, люди-пауки и люди-вши — ее математиками, люди-попугаи, люди-сороки и люди-галки — ее ораторами и логиками, великаны — ее архитекторами и т. д.»
Благодаря непревзойденной бесхитростности этой утопии очень скоро становится ясно, что вся фантазия здесь всего-навсего компенсация за поражение. В изгнании Маргарита Кэвендиш мучительно переживала унижение ее знатного рода, лишение богатства и ощущала ненависть к победоносной Республике. Эта эксцентричная, старомодная женщина — «синий чулок» — служила мишенью насмешек распутных царедворцев, окружавших Карла II за границей. И вот в отместку она произвела себя в императрицы несуществующей страны, осыпала себя в мечтах бриллиантами, позволяя себе высмеивать или изгонять тех, кого она ненавидела или была неспособна понять. По этому пути пошел и Джонатан Свифт — всю разницу создает лишь обаяние его гения!
Две другие утопии заслуживают лишь самого краткого упоминания. Об одной из них — «Истории севаритов» — мы уже говорили в предыдущей главе. Остается добавить, что здесь легко прослеживается, как реальное сливается с вымыслом, рассказ о путешествии — с волшебной сказкой, что так ярко проявилось в «Путешествии Гулливера».
То же можно сказать и о более ранней книге «Человек на Луне, или рассуждение о путешествии туда Доминго Гонсалеса», написанной епископом Фрэнсисом Годвином и впервые напечатанной в 1638 году[59]. Эта книга была переиздана во времена Свифта. В слегка измененном виде она легла в основу памфлета «Описание Святой Елены», опубликованного в Harleian Miscellany, где ее теперь легче всего найти. В этой книге не только отражено упомянутое выше смешение разных элементов, но встречается ряд мест, тождественных с произведениями Свифта. Это позволяет предположить, что Свифту была хорошо знакома книга Годвина. Здесь также подчеркивается различие по росту человекоподобных существ: так, Гонсалес — карлик, а большинство обитателей луны — великаны, презирающие низкорослое меньшинство, наделенное короткой жизнью:
