Я испытывал соблазн «понимания истории», которому многие в моем веке ревностно следовали, множа идеи и идеологии. Однако более ранним был мой интерес к естествознанию, сопровождавшийся юношеским отчаянием из-за неумолимых законов Матери-природы, безразличной к страданиям и гибели своих детей. Поэтому пессимистическая философия подходила мне как нельзя лучше. Я поступил в университет, когда ректором был Мариан Здеховский, пожалуй, единственный настолько радикальный христианский пессимист, отрицавший какой бы то ни было смысл мира и глубоко переживавший его жестокость. Две другие важные фигуры в моей жизни — это Симона Вейль, почти последовательница катарской ереси, то есть манихейства, и Лев Шестов, восстававший против необходимости, против того, что дважды два четыре, против причинно-следственного закона. Не могу сказать точно, когда я начал читать Шопенгауэра. Он появлялся на разных этапах моей жизни.

Его поиски освобождения сочетались с презрением к большинству смертных, которые гонятся за исполнением своих желаний, как собаки за механическим зайцем. Неотъемлемой чертой человечества он считал метафизическую потребность, удовлетворением которой занимаются как религии, так и философия — истинная, ибо лишь такой он хотел служить. Он считал, что философия и религии идут как бы параллельными путями, и ценил те религии, которые смотрят на мир без иллюзий, то есть рассматривают его как юдоль слез. Язычество он не любил, ибо оно принципиально оптимистично. В Ветхом Завете его внимание привлекало только повествование о грехопадении прародителей и первородном грехе. Христианство подхватило эту тему — ведь его суть заключается в осознании испорченности материи. В двадцатом веке Шопенгауэру наверняка не понравилось бы заигрывание христиан с языческим миром и их клятвенные заверения, что они никогда не пренебрегали материей. Осознание, что бытие есть страдание, и сочувствие ко всему живому (не только к мукам людей) еще более явственно прослеживаются в буддизме, который был близок Шопенгауэру, хоть он и утверждал, что открыл его слишком поздно, когда его собственная система была уже готова.

Однако мне кажется, что наибольшее влияние Шопенгауэр оказал, провозглашая идею освобождения через искусство. Его занимала проблема художественного гения, который выступает против подчинения императиву Воли:

Именно поэтому все дети гениальны:

Пожалуй, в мысли Шопенгауэра художника больше всего привлекает уверенность, что, вырвавшись из тюрьмы Воли, интеллект может предаться объективному созерцанию. «Дистанция — душа красоты», — говорит Симона Вейль. Это то же самое. Шопенгауэр ссылался на пример голландской живописи семнадцатого века. А «Пан Тадеуш»? Мицкевич переносился в ту сферу, где стремления, страсти и страхи уже не причиняли страданий, ибо были в прошлом, и улыбка примиряла его с Соплицово[489], которое было реальным потому, что уже не существовало.

Было бы несложно отыскать в библиотеках данные, касающиеся его биографии, но я предпочитаю немного пофантазировать. Например, для начала представим себе корчму где-нибудь в Покутье[490], а в ней бойкую корчмарку, которая работает, не покладая рук, чтобы ее муж мог корпеть над священными книгами и беседовать с Творцом Вселенной. Затем представим стайку ребятишек, один из которых, Манес, учится в местном хедере, как и подобает набожному мальчику. Однако на этом его образование не закончится: он будет учиться в гимназии, потом отправится в Вену изучать психологию и вскоре откажется от веры предков. Что заменит ее, что даст ему то воодушевление, с каким его отец и дед обращались к Всевышнему, моля Его о приходе Мессии? Разумеется, марксизм. Манес, или Мунек, как называли его близкие друзья, в веймарской Германии делал научную карьеру в Берлинском университете и был деятелем коммунистической партии. После прихода к власти Гитлера Мунек пополнил ряды многочисленных немецких эмигрантов в Париже, а Мюнценберг принял его на работу в свой международный центр пропаганды. Мунек был человеком немецкой культуры, и ему было нелегко свыкнуться с французским. В сущности, он всю свою жизнь писал по-немецки. Его приключения немного напоминают судьбу Кестлера, от которого его, однако, отличает происхождение: Кестлер происходил из будапештской интеллигентской семьи и, кажется, не получал никакого религиозного образования, а из двух светских религий выбрал сначала сионизм и уже потом обратился в коммунизм. Мунек долгое время изучал книги Маркса и Энгельса, то есть был фанатичным марксистом, но при этом в гораздо большей степени евреем, чем Кестлер, — причем евреем отсюда, с территории Катастрофы. Именно это было в нем наиболее человеческой и трагической чертой.

Я не в состоянии восстановить этапы, которые он прошел, прежде чем стал убежденным антикоммунистом. Во всяком случае, когда я познакомился с Мунеком в Париже, он был одним из немногих писателей в Западной Европе, у которых хватало смелости объявлять во всеуслышание, что́ он думает о Советском Союзе. Он с симпатией относился к Ежи Гедройцу и Юзефу Чапскому, прекрасно понимая, чего хочет «Культура». Он был несравненно более своим человеком, чем тот же Кестлер, ибо видел нашу часть Европы в подробностях мест, пейзажей и социологических хитросплетений, а не абстрактно. Однако, пожалуй, его познания превосходили его талант — как писатель он не поднялся выше среднего класса. Сейчас мне кажется, что можно обнаружить много сходства между ним и Юлианом Стрыйковским. В свое время, будучи одним из директоров издательства «Кальман-Леви», Мунек отдал мне на рецензию польский экземпляр романа «Голоса в темноте». Я поддержал идею издать его по-французски, и книга вышла в свет. Она рассказывает о мире галицийских местечек, которого больше нет и с которым связано все прошлое Манеса. Рецензировал я и другие книги (уже не помню какие), хотя фирма платила за это очень скромно.

Вопреки своей внешней чопорности Мунек был теплым, дружелюбным и охотно приходил на помощь друзьям.

Таких людей, как он, нужно вспоминать, поскольку они противостояли сознательно действовавшим политическим силам. Еще до начала Второй мировой войны была организована травля румынского писателя Панаита Истрати за то, что он плохо написал о своем пребывании в Советском Союзе. Затем травили Андре Жида — за то, что он написал скептически. Виктор Серж, уехавший в Мексику, был малоизвестен, как и Густав Реглер. После войны лишь «Слепящая тьма» Кестлера получила широкую известность. Джордж Оруэлл столкнулся с отказом издательств и с большим трудом опубликовал «Скотный двор» и «1984». Впрочем, острие последнего романа, ставшего знаменитым после смерти автора, вплоть до восьмидесятых годов пытались притупить, вопреки очевидности утверждая, что он не был сатирой на сталинское государство. Свидетельства о лагерях заглушались — в этом смог убедиться автор «Иного мира» Густав Герлинг-Грудзинский. Книгу Юзефа Чапского «На бесчеловечной земле» знали немногие. Трогательной чертой, объединяющей этих авторов, было желание сказать или выкрикнуть правду вопреки нежеланию западного общественного мнения услышать ее. Часто их деятельность была следствием морального долга перед товарищами, которые остались в лагерях и не могли говорить.