Мне стыдно за мой западный снобизм, но так уж я был воспитан. Те два раза, что я жил в Париже, подорвали мой образ Франции как страны литературы и искусства и укрепили другой образ — страны, где считают каждый грош, а правду о ней знают гнущие хребет польские рабочие-иммигранты. Я написал стихотворение о бараках безработных в Леваллуа-Перре[464]. Однако, как бы там ни было, приобретенное мною хорошее знание французского сформировало список книг, которые я читал в поздние тридцатые и во время войны. В литературной среде определенное влияние имели книги Жака Маритена. И так сложилось, что от кого-то из почитателей Маритена в Лясках, кажется, от Марыни Чапской[465], я получил машинопись его книги «A travers le désastre», написанной уже в Америке. Машинопись эту привезли контрабандой из Голландии. Книга была против коллаборационизма, за де Голля и «Свободных французов»[466]. Она вышла в моем переводе в 1942 году в виде подпольной миниатюрной брошюрки «Дорогами поражения». За предисловие, в котором я защищал честь оскверненной немцами Франции, мне должны бы дать орден Почетного легиона, тем более что оригинал вышел в подпольном парижском «Editions de Minuit» лишь через полтора или два года после варшавского издания.

Я отмечаю это, чтобы сгладить впечатление от моей антифранцузскости, которая, не скрою, носит травматический характер. Зародилась она в послевоенные годы, когда я был во Франции политическим эмигрантом. Что с того, что впоследствии французские интеллектуалы признали свою крупную политическую ошибку? Масштаб этой ошибки таков, что я перестал верить в какие бы то ни было «-измы», если они парижского происхождения.

Неужели нужно согласиться с мнением (француза), что Франция была бы чудесной страной, если бы не французы? Моя травма отверженности, благодарность за всё, что дала мне французская культура, признательность нескольким людям, привязанность к некоторым парижским улицам и пейзажам — всё это привело к тому, что у меня двойственное отношение к этой стране.

Я был свидетелем. Это произошло в течение нескольких десятков лет, на моем веку. Сначала людям из высших сфер полагалось немного знать французский — хотя бы настолько, чтобы объясняться в присутствии слуг так, чтобы те не поняли. В межвоенное двадцатилетие средние школы предлагали на выбор французский и немецкий. Для меня решение учить французский было очевидным. В литературе межвоенное двадцатилетие ориентировалось на Францию, хотя знание языка у молодого поколения было уже сомнительным, а доступ к книгам — ограниченным. В сущности, французская издательская империя — все эти романы в желтых обложках, продававшиеся на берегах Волги, Дуная и Вислы, — перестала существовать в 1914 году.

До Первой мировой войны позиция Парижа — культурной столицы мира — была незыблемой и продолжала оставаться сильной вплоть до тридцатых годов. Именно туда в первую очередь направлялись американские expatriates, а также польские художники и писатели. Список членов Общества польских художников в Париже мог бы показаться реестром избранных в какую-то несуществующую академию. Кто-нибудь должен исследовать вопрос, сколь многим «Зеленый шарик»[467] обязан парижским кабаре. Мелодии песен, которые Шиллер и Теофил Тшцинский[468] пели нашей компании под аккомпанемент рояля во время немецкой оккупации, тоже были импортированы из Франции, включая, видимо, и знаменитую:

Венцом французского влияния стало переводческое наследие Боя. Межвоенная поэзия превозносила Гийома Аполлинера в переводах Адама Важика, и эти стихи способствовали рождению таких поэтов, как Чехович, Свирщинская[469], Милош — наперекор краковскому авангарду.

Я лишь немного нахватался французского в школе, но учебник по этому языку манил меня и оказал на меня влияние. Я нашел в нем стихотворение Жоашена дю Белле (шестнадцатый век), которое мне так понравилось, что я начал упражняться в стихосложении, взяв за образец его, а не, как можно было ожидать, стихи Стаффа[470].

Более основательно я изучил французский лишь позднее, весной 1935 года, когда каждое утро ходил через Люксембургский сад на другую его сторону, в «Альянс Франсез»[471] на бульваре Распай. Это были регулярные курсы, очень строгие, особенно к тем, кто, как я, ходил на cours supérieur[472]. Грамматические разборы, диктанты, лекции по литературе. Спустя несколько месяцев — довольно трудный письменный экзамен и диплом со слишком обтекаемым названием, дающий право преподавать французский язык в школах. Это была полезная встряска — как мне довелось убедиться впоследствии, я был одним из немногочисленных литераторов своего поколения, знающим французский на таком уровне. Я воспользовался этим для чтения. Будучи единственным в Польше читателем журнала «Кайе дю Сюд», то есть самого-самого, я постигал тайны литературных новостей. Однако больше всего пользы мне принесло чтение французских религиозных философов, таких как Луи Лавель[473], и богословов. Их проза сохранила классические равновесие и ясность, которые так превозносили мои преподаватели из «Альянс Франсез». Правда, вскоре французский язык профессоров и философов претерпел разительные и быстротечные изменения, словно подтверждая тем самым утрату своего исключительного положения в Европе: он стал неясным, запутанным, изобилующим профессиональным жаргоном, то есть достиг вершин обеспечивающего престиж словоблудия.

На Французский институт в Варшаве, размещавшийся во дворце Сташица, упала немецкая бомба, и я, вытаскивая со Стасем Дыгатом[474] из-под обломков книги, значительно расширил круг своего французского чтения. Видимо, именно такого рода начитанность привела к тому, что как-то раз Гомбрович сказал мне в Вансе, по своему обыкновению переводя разговор на философию: «Странно, говоря по-французски, ты бываешь точен, а когда переходишь на польский, становишься невразумительным».

Переломным моментом, когда все в Варшаве начали учить английский, я бы назвал 1938 год. Тогда, после недолгих колебаний или междуцарствия, начавшегося в 1914 году, в Европе подошла к концу эра французского, как когда-то — эра латыни. Легче объяснить эту смену капризом Zeitgeist, чем военным преимуществом англосаксов, которое было еще впереди.

Написать об этом человеке, признанном величайшим американским поэтом двадцатого века, меня побуждает не восхищение, а скорее удивление, что такая личность возможна. Трудно понять, как одна страна могла породить трех поэтов, так не похожих друг на друга, как Уолт Уитмен, Эмили Дикинсон и Роберт Фрост.

Родившийся в 1874 году, практически ровесник Поля Валери (1871), Леопольда Стаффа (1878) и Болеслава Лесьмяна (1878), к началу двадцатого столетия Фрост был уже человеком со сформировавшимся умом. Америка была тогда далека от Европы, чьей культурной столицей считался Париж. Я могу рассматривать Фроста в сравнении, зная сильно отличающихся от него французских и польских поэтов. В то время не только европейцы считали Америку страной плоского материализма, но и сами ее граждане, ценившие культурные блага, обращали жаждущие взоры на другую сторону Атлантики. В молодости Фрост тоже провел несколько лет в Англии и издал там свой сборник «К северу от Бостона» (1914), обеспечивший ему признание — в том числе и в Америке. Но всю свою невероятную карьеру он сделал после возвращения в страну золотого тельца. Как ему это удалось?