Однако, пожалуй, никто не мог предвидеть, что революционерка Дениза Левертов войдет в историю мировой поэзии своего времени как чуть ли не единственный выдающийся автор правоверно-религиозных стихов о Христе, Воплощении, Распятии и Воскресении. Ее обращение не было внезапным — наоборот, постепенно, на протяжении двух десятилетий происходило ее возвращение к вере родителей и, в конце концов, принятие римского католичества. Свои религиозные стихи она издала отдельным сборником, «The Stream and the Sapphire» (1997). Их исключительность состоит в использовании современных поэтических приемов — например, таких, какие применял в своей религиозной живописи Руо.

В последние годы затяжная болезнь не позволяла ей выезжать из Сиэтла, где она жила. Иногда мы разговаривали по телефону. Когда я перевел часть ее христианских стихов, чтобы напечатать их в «Тыгоднике повшехном», я написал ей, прося разрешения на публикацию. Ее письмо из больницы — последнее, которое она сумела написать, — я получил одновременно с известием о ее смерти.

Это было осенью 1917 года в имении Ермоловка на берегу Волги. Мне было шесть лет, и я был беженцем. Каждое утро к дворцу Ермоловых подъезжал экипаж с кучером на козлах, в него садилась двенадцатилетняя Лена и ехала в школу в Ржев, до которого от имения была верста. А я смотрел на ее шею. В старости я вижу эту сцену очень ясно, но теперь она дополнена знаниями, которых тогда не было ни у меня, ни у Лены. Ведь всего через несколько дней кончилось время экипажей, кучеров и дворцов, а Лене предстояло расти в другой России, невообразимой для ее родителей и бабушек. Впоследствии я не раз думал, что с нею сталось, пытался представить ее в различных обстоятельствах революции и гражданской войны.

Мальчик, глядящий на шею Лены, и его дальнейшие размышления о судьбе этой девочки — вот в высшей степени эротическая завязка. Лена стала моим первым увлечением. Потом был разбитый гроб княжны, ее ленты и атласные туфельки в склепе у дороги из Ковно в Погинье[321]. И события 1922 года, когда прекрасная Барбарка являлась после смерти в Свентобрости[322]. И спектакль Пиранделло в Париже, где Людмила Питоева, самая знаменитая в то время актриса, в течение нескольких минут превращалась из молодой девушки в старуху — какие-то Парки, богини судьбы, сыплют пепел на ее волосы, рисуют морщины на лице. Всегда одно и то же: женщина и разрушительное время. Наверное, потому она и желанна, что так хрупка и смертна. Мне вспоминается Йейтс:

Похоже, что о потерянной навек.

Легендарный поэт моей юности. Потом я познакомился с ним в Париже, и он мне не понравился. Наконец встреча в 1946 году, когда я оказался в Нью-Йорке и узнал, что у него рак. Я навестил его в больнице. Не знаю, что́ он подумал, — возможно, подозревал какую-то политическую цель моего прихода, хотя с моей стороны это был всего лишь бескорыстный жест уважения. Он славился своим остроумием, но при мне его не проявлял. Думаю, по каким-то причинам он чувствовал себя со мной неловко. То, что он написал в своем дневнике о моих стихах, пожалуй, подтверждает, что со мной у него были связаны какие-то смутные опасения. Я считал его человеком глупым, и, возможно, он это угадывал. Не уверен, можно ли полностью согласиться с общепринятым в мое время мнением о его творчестве. Якобы гениальный в молодости, он попытался подтвердить свою раннюю славу и запутался. А может, преклонение перед поэзией Ор-Ота[324] и привязанность к Старому городу, где он родился, отвечали глубочайшим потребностям этого поэта, и написанными в поздние годы песенками с безыскусными рифмами он выполнял свое предназначение? Я не могу легкомысленно пройти мимо главной черты Лехоня — его влюбленности в польскость. Он чувствовал ее как никто другой и идеализировал, но вследствие этого был отгорожен от мира.

Собственно говоря, это скопление городков, поселков и «субурбий»[325] не должно называться городом. Оно не должно даже существовать, ибо городов не основывают в иссушенной местности, где все зависит от поставляемой издалека воды. У него не было никаких данных, чтобы стать столицей Америки и, кто знает, не всего ли мира.

Лос-Анджелес меня ужасает. В нашем представлении деньги — это сталь, продукция фабрик и заводов. Нелегко привыкнуть к великой перемене, к перевороту, когда маргинальный аспект человеческих дел, развлекательная индустрия, занимает центральное место источника денег и власти.

Кто бы мог подумать! Когда в Вильно я ходил на немые фильмы с Мэри Пикфорд и Чаплином, а затем с Гретой Гарбо и Сильвией Сидни, я и не знал, что участвую в будущем. Поход в кино означал лишь увеселение, и в Лос-Анджелесе, где эти фильмы были сняты, я могу вволю размышлять о том, как техническая диковинка, безделица, способ времяпрепровождения разросся до размеров мировой силы.

Вот я читаю в газете, что представители трех религий едут в Китай, чтобы собрать данные о преследованиях буддистов в Тибете. Это потому, пишет газета, что вышли два фильма о Тибете, в результате чего общественное мнение требует каких-нибудь действий в защиту тибетцев. Значит, то, что говорили и писали об этом до сих пор, не считается? Видимо, проникнуть в сознание и воображение без Голливуда уже невозможно. Мне вспоминаются сцены европейской трагедии полувековой давности, которые никогда не дошли до сознания американцев. Зоны умолчания — доказательство того, что всё не переведенное на язык движущихся картин исчезает.

Может быть, и нет уже никакой другой действительности, кроме этой, вымышленной? Вымышленной и некоторым образом упорядоченной — но не так, как это делает свободный ум, которому не надо сводить мир к действию, способному удержать внимание зрителя. Из этой погруженности в виртуальную действительность вытекает неуверенность в существовании чего бы то ни было настоящего. В Лос-Анджелесе я чувствовал пульс хищной столицы, где каждый борется за большой куш, а все вместе участвуют в какой-то гигантской фата-моргане — независимо от их сознания и воли.

Ричард был одним из тридцати студентов, ходивших на мои лекции — первые, какие я читал в Беркли осенью 1960 года. Взъерошенный и небрежно одетый, своим видом он предвещал смену нравов, по праву заслужив титул одного из первых хиппи. Он написал на экзамене какую-то глупость, и, вместо того чтобы просто поставить ему плохую оценку, я пригласил его побеседовать, чтобы объяснить, в чем он не прав. Так началась наша дружба, а в ту встречу он рассказал мне свою историю. В школьные годы в Бостоне он работал шофером тамошнего знаменитого гангстера и неплохо зарабатывал. Правда, его мог изрешетить конкурирующий ганг, но зато это давало ему позицию маленького короля жизни.

В Беркли Ричард рано познакомился с так называемой «Pot Culture», то есть с «травкой» и ЛСД. Он хорошо вписался в пестрый кампус, о котором один изумленный и перепуганный болгарский профессор сказал: «Это постоянный карнавал». Скульпторша Джоди, на которой он женился, тоже придерживалась обычаев берклийского народа. Бабка и дед Ричарда эмигрировали в Америку из литовского еврейского местечка, а Джоди продолжала поддерживать связи со своей католической семьей в Италии.

Развитие Ричарда протекало не так, как можно было предполагать. Он был трудолюбивым и методичным, поэтому хорошо сдавал экзамены, защитил магистерскую, а затем и докторскую диссертацию по русской литературе. Выучил он и польский язык. Его пример показывает, что разлагающее влияние среды на человека с внутренним ориентиром весьма ограниченно. Вдобавок, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь преподаванием, Ричард решил взяться за перо и посвятил себя прозе, но прежде всего переводу. Долгие годы я с восхищением наблюдал, как он это делает. Он стал ведущим американским переводчиком с польского (в частности, моих книг и «Моего века» Александра Вата), порой переводил и с русского. Поскольку платят за переводы мало, чтобы прожить на гонорары от них, нужны поистине железная дисциплина и точность. Джоди могла сравниться с ним силой воли, а ее керамические скульптуры высоко ценились. В нескольких книгах на стыке репортажа и литературного вымысла Ричард воспользовался своими знаниями о России, куда ему довелось пару раз съездить.