Важнее всего было то, что Липовка находилась на берегу Вилии. В этой быстрой, хоть и не текущей с гор реке была очень чистая вода, ибо в своем верхнем течении Вилия пересекает лесистые равнины без крупных городов. Песок и сосны — вот почему она «наших потоков царица, с дном золотистым, с лазурным лицом»[230]. Время от времени по ней проплывали плоты, сколоченные из неокоренных сосновых бревен. Купание в Вилии было радостным ритуалом нашей компании. Мы выплывали на середину реки и позволяли течению нести нас, а сами при этом резвились, бесились и плавали наперегонки — до следующего поворота. Но так, чтобы потом не слишком далеко возвращаться пешком. Много лет спустя я запечатлел это в стихотворении:

Вилия — река, которой можно доверять, хотя один раз я в ней чуть не утонул. Мы прогуливали уроки в подвиленском Закрете[232], и я, несмотря на то что еще плохо плавал, заплыл на глубину. Спасли меня Метек Заблоцкий и Янц («Янц, майн херр, большие яйца, куцый хер»), которые оказали мне в основном моральную поддержку: плыли рядом, иногда поддавая мне под подбородок, чтобы я не наглотался воды и не перестал бороться.

То, что у Вилии лазурное лицо, не совсем правда — она несет много песка. Ее душа открылась мне в три года, в местности Рукла между Ковно и Вильно, а потом мне представился случай познакомиться с ней поближе, когда я плыл в Вильно на байдарке из того места, где в нее впадает река Жеймяна. Насколько мне известно, на языке восточных славян Вилия называлась просто Велия, то есть Великая, а у литовцев получила название Нерис (этимология приблизительно такая же, как у слов «нырок», «нырять»). Отсюда Понары под Вильно — Па-неряй. Впадающая в Вилию Виленка, или Вильна (с другой этимологией), дала название городу.

У каждой реки есть душа, которая открывается, когда мы впервые стоим на ее берегу. Какая душа у Невяжи, я не знаю — она слишком срослась с моей. Несколько больших рек сохранили для меня те особенности, которые я увидел в них в первый раз. Мне было шесть лет, когда я смотрел на Волгу под Ржевом. Ее душа показалась мне могучей и страшной, а ведь тогда я ничего не знал об истории России. Есть две реки, чьи души я считаю изменчивыми и обманчивыми, — это Висла и Луара, — может быть, потому, что они текут по песчаным равнинам. Вилия — не равнинная река, ее берега холмисты, отсюда разница. В этом смысле на нее похожи любимые мною притоки Дордони[233], из которых я знаю ближе реку Иль (по размеру сравнимую с Невяжей), хотя и в Везере есть своя прелесть. Еще я помню душу Рейна — достойную.

Несколько рек я знаю от истока до устья. Жеймяна вытекает из Дубинского озера[234] так предательски незаметно, что трудно разглядеть ее в зарослях камыша. Потом она вьется между стволами деревьев в лесу, пересекает луга, а под байдаркой проплывают чащи наклоненных течением водорослей. У этой реки зеленая душа — так же, как у Черной Ганчи[235]. А там, где она впадает в Вилию возле деревушки Сантока, видно, что душа Вилии голубовато-серая.

Другая река — с индейским названием Ампква, в Орегоне, — сопровождала нас с Янкой во время нашего автомобильного похода от ее истока в Сильвер-Лейк в Каскадных горах до устья в Тихом океане. Я решил проделать этот маршрут, взяв с собой карту. Сначала мы ехали прямо вдоль реки, потому что горное шоссе петляет вместе с ней, затем потеряли ее на равнине в путанице дорог и городов и наконец нашли опять — величественную и огромную вблизи устья. Там мы видели только что пойманного в ней осетра.

Я сделал это отступление о реках, чтобы почтить память Слона и Липовки. Или, может быть, я должен еще раз описать горные тропинки Шварцвальда, по которым мы шли в Базель после крушения нашей байдарки на Рейне, и встреченных там немецких подростков («Перелетных птиц»[236]), которым вскоре суждено было надеть мундиры? Или рассказать, как спустя годы я вышел на станции метро «Гласьер»[237] и вспомнил стоявший раньше возле этой станции ночлежный дом Армии спасения под громким названием «Le Palais du Peuple»[238], где мы со Слоном пели псалмы, чтобы получить ужин.

Собственно, после моей эмиграции из Вильно я знал о Слоне не слишком много. Мы встретились в Варшаве летом 1940 года — он по-прежнему работал стекольщиком. Видимо, эта профессия, которую он освоил после бомбежек первого месяца войны, была прикрытием для более серьезных занятий. Думаю, что он принадлежал к одной из сетей лондонского правительства и именно поэтому после начала германо-советской войны оказался во Львове. Гестаповцы арестовали его и пытали на втором этаже высокого здания. Чтобы избежать пыток и никого не предать, он выпрыгнул в окно и разбился насмерть.

В городе моего детства и юности это была знаменитая личность. В студенческие годы он был членом масонской ложи (как и тайно покровительствовавший филоматам университетский библиотекарь Контрым[239]), то есть, судя по всему, стоял в иерархии выше Мицкевича, который, как известно, в виленский период ни к какой ложе не принадлежал. Виленское масонство, долго запрещавшееся царями, возвращается в 1900 году, когда начинает проводить свои заседания новое Общество шубравцев. Это не значит, что все шубравцы были масонами, — просто эти круги были связаны друг с другом. Кажется, сразу после 1905 года была основана ложа «Томаш Зан».

Для меня, гимназиста, важна была библиотека имени Томаша Зана, учрежденная в двадцатые годы и задуманная как читальный зал для школьников, — туда приходила молодежь, чтобы читать (не брать на дом) книги и журналы. В младших классах достаточно было библиотеки «Польской школьной матери»[240], размещавшейся прямо возле моей школы на улице Малая Погулянка[241]. Но уже сочинения Конрада по-польски или более серьезные книги по истории литературы нужно было читать у Томаша Зана — в то время на углу Большой Погулянки, напротив театра, а позднее в собственном здании на улице Портовой[242].

Почему библиотеку назвали этим именем? Ее основатели, священник Милковский и панна Рущиц, вероятно, не руководствовались никакими масонскими соображениями, а может быть, даже не знали о том, что это имя связано с масонством. Просто Томаш Зан был подходящим покровителем как филомат и верный отечеству ссыльный.

Я сохранил память о вечерах у Томаша Зана, в частности о чтении литературного приложения к варшавской газете «Глос правды». Редактировал его Юлиуш Каден-Бандровский, который терпеливо и серьезно руководил этой своеобразной литературной школой для молодежи. Именно там — кажется, это был 1927-й или 1928 год — я впервые наткнулся на стихотворение Юзефа Чеховича[243] и запомнил его. Там же было напечатано какое-то мое письмо в редакцию — мой первый опубликованный текст. Я думаю об основателях библиотеки имени Томаша Зана с благодарностью. Пусть останется хоть какой-то след их деятельности.