В младших классах школы мы делились на толпу малявок и немногочисленных великовозрастных верзил, отстающих в учебе, — ведь это было сразу после войны. Одним из них был Ян Болбот. Видимо, учеба ему не давалась: в старших классах я его не заметил. Много-много лет спустя я читал где-то о вооруженном сопротивлении отрядов Корпуса погранохраны советским войскам в 1939 году и о героическом поручике Яне Болботе, который тогда погиб.

Фамилия колоритная, но вымышленная. В жизни тоже стилизация под разудалого шляхтича, хотя это была всего лишь маска. Самый международный из польских коммунистов. Возможно, немного подражал Вилли Мюнценбергу, создавшему в веймарской Германии газетную империю, а после бегства от Гитлера в Париж — центр коммунистической пропаганды. Начиная с 1945 года Борейша, которому помогала худенькая светловолосая барышня, вдова нашего Генрика Дембинского[123] (ее сестра была монахиней), создал из ничего свое книжно-газетное государство. «Чительник» и другие издательства, газеты, журналы — всё зависело от него: должности, прием книг в печать, гонорары. Я был из его стада, все мы были. Он изобрел движение в защиту мира — если не он сам, то, думаю, мысль родилась в его голове. Вроцлавский конгресс 1948 года, на который ему удалось привезти Пикассо, был его детищем и в то же время началом его конца, потому что русские были чем-то недовольны. Сразу после этого — загадочная автокатастрофа. Поскольку я читал о славе и падении Мюнценберга, не могу не сопоставить эти две карьеры. Во время войны в Испании Мюнценберг координировал международную антифашистскую акцию, но навлек на себя гнев Сталина и после вызова в Москву (на верную смерть) не поехал туда. С тех пор он жил в Париже, находясь в постоянной опасности, и его смерть по дороге на юг, когда немцы вступали в Париж (его повесили в лесу), напоминала исполнение приговора. Быть может, у Борейши всё произошло не так драматично, но при его заслугах продолжительное молчание в партийной прессе после его смерти наводит на размышления. Это была выдающаяся личность, заслуживающая того, чтобы о ней писали.

Дочь варшавского богача Геппнера, который, имея возможность уехать в 1939 году за границу, сознательно остался из соображений солидарности и погиб в гетто. До войны Анелька училась в Академии художеств. Ее дружба с Янкой, установившаяся еще в те времена, продолжалась и после войны, поэтому дом Боровиков на Манхэттене всегда был нашим гостеприимным пристанищем. У мужа Анельки Люциана была фирма, занимавшаяся импортом-экспортом, кроме того, он с успехом вкладывал деньги в real estate[124]. Эти варшавские буржуа (врачи, адвокаты, купцы), пересаженные на нью-йоркскую почву незадолго до войны или в первые ее месяцы, приспособились очень быстро. Либеральные, толерантные, они как будто продолжали лучшие традиции довоенных «Вядомостей литерацких»[125]. Это были единственные польскоязычные круги, не навешивавшие на меня ярлык предателя за работу в посольстве варшавского правительства. Я испытываю благодарность к этой среде и к Боровикам. Благодаря Анельке я познакомился с доктором Берлштейном, очаровательным книжным червем, который работал в New York Public Library хранителем славянского собрания. Однажды, когда я сидел в этой библиотеке и читал какие-то журналы, он подошел ко мне и тихо спросил, знаю ли я, кто сидит рядом со мной. Это был Керенский, премьер-министр первого российского правительства после свержения царя.

Доктор Берлштейн, Боровики, социолог Александр Герц[126], Юзеф Виттлин[127], Александр Янта-Полчинский — вот мой Нью-Йорк 1946–1950 годов.

Мой ровесник и школьный товарищ из класса «б» (в классе «а» был французский, в «б» — немецкий). До сих пор остается для меня важным человеком благодаря тому, что так сильно отличался от меня и от тех кругов, в которые я был вхож. Он происходил из состоятельной шляхетской семьи, хранил верность родовым традициям и гордился своей благородной кровью, а также консервативными и вызывающе реакционными взглядами. Дружил он с еще одним столь же горячим сторонником элитарного мировоззрения — Янеком Мейштовичем, если я не ошибаюсь, племянником (или младшим единокровным братом?) известного в городе священника Валериана Мейштовича, который сначала был уланом, а затем профессором богословия и ватиканским дипломатом.

Я задаюсь вопросом, почему я, шляхтич, не чувствовал себя хорошо в собственной шкуре — так что решающую роль в моих многочисленных интеллектуальных приключениях мог сыграть попросту стыд за свое происхождение. Откуда эти демократические и социалистические наклонности? Ведь мог же я сказать себе: я — паныч из усадьбы и мои политические взгляды должны этому соответствовать. Тем более что консерватизм (а точнее, патриархализм) виленских «зубров», то есть землевладельцев (кстати, они финансировали газету Станислава Мацкевича[128] «Слово»), — не подразумевал словосочетания «поляк-католик», как у националистов, то есть речь не шла об использовании религии в национальных целях. В классовых — другое дело, в качестве оплота порядка, не без некоторой доли вольтерьянства.

Я пытаюсь представить себя в роли молодого консерватора. Иначе сложилась бы моя жизнь. Хотя, надо сказать, в тогдашних литературных кругах не было места для кого-то подобного, и мне пришлось бы обладать огромной эрудицией и полемическим даром, чтобы отстаивать свою точку зрения. Правда, Ксаверий Прушинский[129] (женатый на сестре Янека Мейштовича) выступал с позиций консерватора. Однако он заведомо не был интеллектуалом.

Видимо, так уж мне на роду было писано — расхлебывать кашу своих ошибок, маний, сумасбродств и гнева, зато видеть то, чего не видели они.

Городок в тридцати километрах к югу от Парижа, на плодородной равнине, где растут пшеница и сахарная свекла. Янка с детьми приехала из Америки во Францию летом 1953 года, когда Prix Européen за «Захват власти» дал мне финансовую возможность вызвать к себе семью. Летом мы жили в Боне[130], неподалеку от озера Леман, а вот осенью жить нам было негде — всё казалось чересчур дорогим. Выяснилось, что дешевле всего снять старый дом в Бри, принадлежавший фермеру, господину Бенье. Бри тогда был совершенно сельским. Там был пруд, где купали першеронов, и lavoir[131], где женщины стирали белье. Париж в то время еще не начал расширяться на юг новыми предместьями. До площади Бастилии нужно было ехать час в тряском автобусе. В центре городка остатки стен замка (не слишком старого) и огромный, очень некрасивый кафедральный собор, строительство которого продолжалось несколько столетий, причем каждое вносило что-нибудь нарушающее гармонию. Стоящий посреди равнины собор виден издалека, если ехать на поезде с Лионского вокзала в Мелён или Фонтенбло.

Как это часто бывает во Франции, со стороны улицы городок показывал только серый камень домов, а зелень садов скрывал за стенами. Дом № 4 на Place des Bergèries, то есть площади у Овчарен, составлял исключение — в нем садик был перед парадным входом. Как и другие дома, он был из серого песчаника. В нем были электричество и батареи, но отапливался он углем, который нужно было носить ведрами из бездонного подвала. После Америки масштаб уборки, необходимой, чтобы поселиться там, ужаснул Янку. Она была очень несчастна, тем более что, свободно владея английским, почти не знала французского. А из-за моих нерегулярных доходов нам часто приходилось делать покупки в кредит. Поскольку с Францией Янка была явно не в ладах, я чувствовал себя виноватым в том, что своим глупым решением вынудил семью жить в этой стране. Правда, когда шестилетний в то время Тони, абсолютно не владевший французским, пошел в школу, ему вскоре удалось стать первым учеником. Помню, как он заучивал наизусть: «У наших предков галлов были светлые волосы».