– Он наверняка здесь, – говорит Арман, с отвращением отшатываясь. – Воняет, как в лисьей норе.

Им помогает зарево пожара – его свет и собственные руки, которыми они шарят вокруг. В конце комнаты еще одна дверь, тоже запертая. Она ведет на улицу. Настоятеля находит Жан-Батист, распознает его в неясном белом пятне – кто-то свернулся на кровати у стены. Кожа липкая – потная от лихорадки или от голода, – но человек еще жив. Вдвоем они берут его и несут, точно мешок с овсом. Уже выйдя из комнаты, обнаруживают, что Кольбер совершенно голый. У настоятеля начинают подрагивать веки, потом глаза широко открываются. Выражение лица такое, словно его разбудили дьяволы и тащат несчастного в печь.

Еще один взрыв. Скамьи и балки погребального костра корежатся в пламени. Сам Слаббарт не виден за стеной огня, языки которого рвутся все выше и выше к небу. Занялись хоры, пламя прокладывает себе путь по узким деревянным аркам. Дважды, держа болтающегося между ними настоятеля, Арману и Жан-Батисту приходится перепрыгивать через широкие полосы извивающегося огня. Боже, спаси и помилуй, а вдруг шахтеры заперли двери? Но двери открыты – путь свободен. Выбравшись наружу, они плетутся, спотыкаясь, к палаткам. Там никого. Они опускают Кольбера на траву, вытирают о траву руки и выкашливают из глоток дым. Поднята ли тревога? Пламя хорошо видно через западное окно, а теперь уже должно быть столь же заметно и через окна, выходящие на Рю-Сен-Дени.

Жан-Батист ищет взглядом шахтера в белой одежде, но первым ему попадается на глаза Блок – Ян Блок, который торопится увести Жанну и Манетти подальше от домика пономаря. Инженер бежит к ним, вынимая из кармана ключ от своего дома. Сует его Яну Блоку.

– Отведи их на Рю-де-ля-Ленжери. Скажи тем, кто там, чтобы нас ждали. И сам жди. Если огонь подберется слишком близко, веди всех к реке. Понял?

Блок кивает.

– Вы тоже должны идти! – говорит Жанна.

– Я скоро буду, – отвечает Жан-Батист. – Идите!

Она протягивает ему руку. На секунду он сжимает ее пальцы.

– Прости меня, – бормочет он, но не уверен, что она его слышит.

Жан-Батист смотрит, как они уходят – шахтер, старик и беременная девочка, смотрит на их удаляющиеся спины, на их хрупкие фигуры, которые становятся все меньше и меньше. Это похоже, думает он, на начало и конец какой-нибудь истории.

Сколько времени прошло с тех пор, как они бросили факелы? Десять минут? Полчаса? Огонь издает какой-то сверхъестественный гул, стонет, ворчит, шипит. Что питает его в полуразрушенной церкви? Какие горючие испарения скопились в подземных склепах и только ждали искры? Флогистон! Скрытый огонь каждой вещи разбужен и выпущен на свободу! В западном окне начинают лопаться алмазные стекла. Сначала идут отдельные щелчки, потом целые серии, похожие на выстрелы.

И наконец набат! Настойчивые, неравномерные удары. С колокольни Сен-Жосс? Сен-Мерри? Инженер бежит к выходу на Рю-о-Фэр, потом на улицу. Там уже собралось множество людей, которым не нужен предупреждающий звон колокола. Зеваки толкутся в ночном белье – кто-то кричит, кто-то молча щурится, глядя на церковь, кто-то явно веселится, будто пришел на карнавал. Инженер движется вместе с толпой, покачиваясь на ее волнах. Было бы неплохо, если бы он был чуть выше ростом, однако ему все равно видно шахтера в белой одежде: тот стоит на краю итальянского фонтана, одной рукой держась за голову каменного тритона, другой указывая куда-то, направляя своих товарищей, своих братьев. Время от времени они поглядывают на него – точно музыканты на капельмейстера, – но, похоже, давно знают, что именно им следует делать. Они оттесняют назад толпу, отводят ее от стен, ставят оцепление. У некоторых в руках специальные орудия, самодельные крюки, чтобы разбрасывать горящие обломки. В подготовке людей нет ничего случайного. Строгая дисциплина. Мы знаем, что и как горит, говорил шахтер. В этих делах мы хорошо разбираемся. Так это первая, вторая или третья церковь, которую они предали огню? А что еще? Фабрику? Замок?

Из подожженной снизу церкви дым валит через крышу грязно-оранжевыми клубами. Инженер следит за его движением вверх, видит, как, поднимаясь, он отклоняется к западу… Восточный ветер! Не очень сильный, но, возможно, все же достаточно сильный. Будь ветер с запада – пламя с легкостью перепрыгнуло бы на Рю-Сен-Дени. Ну, а сейчас – если ветер не переменится, – на пути огня одно лишь кладбище. Кладбище и склепы галерей. И конечно, Рю-де-ля-Ленжери, хотя едва ли огонь туда доберется. А вдруг доберется? Можно ли надеяться, что Блок выполнит все, что требуется? Инженер больше рассчитывает на Элоизу и Лизу: трудно даже представить, с каким бедствием этим двум женщинам справиться не под силу.

Он оглядывается в поисках Армана, но человек, стоящий рядом с ним в толпе, вовсе не Арман. Человек этот указывает в небо, где искры размером с диких голубей сквозь черепицу взмывают вверх. Но эти искры и есть голуби – голубки, голуби или какие-то другие ослепшие создания, которые до сих пор прятались у себя под крышей, а теперь, обезумевшие и горящие, делают жалкие попытки спастись.

– Человечьи души! – кричит человек. – Человечьи души! – и в исступлении хватает за рукав Жан-Батиста.

Инженер кое-как вырывается, протискивается вперед, заставляет расступиться двух шахтеров (Рава и Рапа, для которых, вероятно, он еще не совсем перестал быть начальником, еще сохранил авторитет). Он мчится прямо в ведущую на кладбище дверь. Зовет Армана, бежит, снова зовет охрипшим голосом и наконец слышит ответный крик откуда-то со стороны домика пономаря. Домик, судя по всему, тоже подожгли. Черепица уже темнеет, и в одном из окон дрожит зарево пожара. Вот уже и Арман несется к нему. Рыжие волосы светятся в темноте. В руках трофей. Сверкающая зеленая бутылка.

– Я знал, что одна там осталась, – говорит он, останавливаясь, чтобы выкашлять дым из легких. – Правда, искать пришлось долго…

Он вытаскивает пробку и не отрываясь – с наслаждением – пьет из горлышка.

– За партию будущего! – провозглашает он.

Вытирает губы и передает бутылку инженеру. Жан-Батист берет, пьет, а потом горлышком бутылки указывает куда-то за спину Армана.

– Трава горит, – произносит он.

И это правда. Сотни горящих кончиков травы видны между церковью и крестом проповедника, и каждый кончик – нежнейший цветок, расцветающий лишь на секунду-другую. Какая неожиданная красота! Невозможно оторвать глаз.

У них за спиной в тени огня принимается выть голый, как червь, старый настоятель.

Человек – не молодой и не старый – сидит в приемной одного из крыльев Версальского дворца. Если не считать отражения его собственной черной фигуры в зеленоватой дымке зеркал, он один. На этот раз напротив него в узком кресле уже нет элегантного незнакомца. Но снова октябрь, и в этом одном достаточно сходства.

В конце приемной – закрытая дверь министерского кабинета (и в этом тоже сходство). Через некоторое время, если желтоглазый слуга до тех пор не выйдет, чтобы впустить человека, он подойдет сам и постучит или же поскребется в дверь, а потом вручит свой отчет – тридцать аккуратных, перевязанных ленточкой страниц, которые лежат у него на коленях, с подробным описанием – при изрядном количестве необходимых опущений – того, как было уничтожено кладбище Невинных вместе с кладбищенской церковью.

Сидящий поглаживает обложку отчета краем ладони, стряхивая какую-то воображаемую соринку – вероятно, частичку пепла. Весьма поучительно осознавать, сколько всего может вместить документ, бесстрастный и с виду безобидный, как сложенная салфетка! Целый год костей, могильной жижи и беспрерывного труда. Мумифицированных трупов и песнопений священников. Год, не похожий ни на один из тех, что ему довелось прожить. А может, и тех, что еще ждут впереди? Год изнасилования, самоубийства, гибели человека от несчастного случая. Но и дружбы тоже. Вожделения. Любви…

Что до пожара, который положил конец всему, то это тема последних пяти страниц отчета, причем выяснилось, что их не так трудно написать, как он опасался. Подпустить немного лжи о том, как и когда он обнаружил, что горит церковь, добавить несколько фальшивых предположений о причинах возгорания. А после кратко рассказать о самом пожаре: как все горело до середины следующего дня, как огонь полностью уничтожил церковь и домик пономаря, сжег склепы на галереях (за исключением западных), повредил два здания на Рю-Сен-Дени и одно на Рю-де-ля-Ферроннери, однако все три могут быть отремонтированы. Не было нужды описывать – ибо какое дело до всего этого министру? – что трава на следующий день стала похожа на стеклянные черные палочки, рассыпавшиеся у них под ногами, что крест проповедника торчал вверх, словно черная рука тонущего в пучине человека, а дым висел над кварталом два дня, и лишь потом сильный ливень его разогнал, или что доктор Гильотен признал старого настоятеля невменяемым и сам отвез его в экипаже в богадельню Сальпетриер.